Разбор фильма "Бабадук" как пример инкорпорированного психоза в диаде мать-дитя.
С течением времени ее рана не становится меньше, время не излечивает, она как будто навсегда застряла в моменте аварии на пути в роддом, она переживает все это раз за разом — во сне и наяву, в конце каждого сна падая на кровать. Здесь можно сказать про то, что героиня находится в состоянии гипнагогического подергивания, которое может быть вызвано переживанием сильного стресса, описать как непереносимую тревогу, которая в психоаналитических концепциях рассматривается как бесконечное падение. Только здесь падение заканчивается пробуждением от детского крика ее ребенка. Раз за разом.
Фильм обозначен жанром ужасы и даже удостоен званием "Лучшего фильма ужасов 2014 года", хотя было бы логичнее сказать, что перед нами драма. И все кошмары, что происходят в фильме это отражение их психической реальности, которую они проецируют вовне. Суть психоза — исчезновение границ между внутренней и внешней реальностью, тождественность между словом, мыслью и действием. Потеря границ и самого себя, что и происходит с персонажами на протяжении всего фильма. Это — драма, представление психотической реальности, которая для обычного человека невыносима и воспринимается не иначе, как ужасы. Как и состояние героев, которое они испытывают перманентно — состояние неописуемого ужаса.
Сына Амелии также мучают ночные кошмары — он уверен в существовании монстров под кроватью или в шкафу. Для детей в этом возрасте характерно проецировать плохие объекты в окружающую реальность, поскольку функции Эго и Суперэго недостаточно развиты и совершенны и психика, которая не может справиться с наличием плохих репрезентаций, в данном случае — это репрезентации материнского объекта, находят свое отражение в реальном мире, как монстры. Мальчик сооружает специальные механизмы, для того чтобы защитить себя и свою семью от монстров, которых он видит, защитить и мать, ту хорошую часть, которую он помнит и которая в ней еще осталась. По поведению мальчика видно, что он всегда находится в возбужденном состоянии, ему нужно что-то делать, говорить, придумывать. Такое впечатление, что тревога настолько сильная, что только через действия он может с ней справиться — использую реактивное отреагирования и не имея возможности остановиться, потому что остановка будет означать психическую смерть для Эго — монстры поглотят его.
В фильме идет речь про пережитую травму в диаде мать-дитя, которая отразилась на психическом здоровье обоих и вызвала чрезмерное напряжение, которое привело к проявлению негативных состояний. С первых минут возникает ощущение царящей депрессии в доме и фрустрации, к которым привела трагедия — мать отталкивает своего ребенка, пропасть между ними все расширяется. Она отталкивает его даже когда он крепко ее обнимает — амбивалентные чувства непереносимы, с одной стороны она является матерью ребенка, а с другой – именно из-за него, по стечению обстоятельств, она потеряла мужа и осталась одна. Она испытывает одновременно и ненависть и любовь и не может их вместе содержать в себе — она не может его отпустить, но в тоже время она и не может принять его слишком близко. Вместе — больно, врозь — невозможно. Сепарация невозможна, симбиоз слишком болезнен. Возможно, ребенок тоже испытывает противоречивые чувства к матери и поэтому ему необходимо сжать ее как можно сильнее, как выплеснуть свою агрессию, а также удержать ее в себе. Подобная неспособность к контейнированию и принятию ребенка также отражается на самом мальчике. Депрессивная обстановка, неспособность оказать поддержку, не прожитое и не проговоренное горе – отсюда происходит генерализованная тревога, которая прослеживается на протяжении всего фильма, и перерастает в фобию, а мать приводит к бредовым и параноидным состояниям. Произошло застревание на шизо-параноидной позиции по М. Кляйн. Я люблю тебя — нет, уйди от меня.
При нормальных здоровых отношениях ребенок формирует «либидиозный объект», при помощи которого он устанавливает устойчивый объект привязанности и любви. Но в данном случае Сэмуэль получал от матери только тревогу и депрессию, агрессивные чувства, с которыми не смогла справиться сама мать, помещая их в него, таким образом являясь для него мертвой матерью.
По началу фильма видно, что мать находится в тяжелом эмоциональном состоянии, она как будто бы отрешена от внешнего мира, уже с первых минут фильма кажется, что с ней что-то не так. Она не похожа на ухоженную женщину, ее не интересует внешний вид, хотя она продолжает ходить на работу, помогая старым людям, доживающим последние дни. Видно, будто бы героиня не позволяет себе проявлять настоящие эмоции, она будто бы прячется за социально-приемлемой маской. Контакты с миром воспринимаются ей очень агрессивно, любое напоминание об «инаковости» мальчика и что с ним что-то не так вызывает у героини гнев и отвержение, в итоге она забирает его из школы. Ее тревога, негативизм и враждебность по отношению к сыну выплескивается на третьих лиц и при этом компенсируется чрезмерной опекой и заботой. Получается, что мать устанавливает патологическую взаимосвязь между ними – выступая одновременно для ребенка и фигурой спасителя и при этом преследователя.
Весь фильм прослеживается нарушенная функцию границ, когда ребенок не испытывает страха перед чужими людьми, он готов делиться самым тревожным и важным для него – смертью отца , он как будто ищет поддержки в других объектах, не найдя их у матери, но встречается со страхом и неприятием также и со стороны других, а также с замкнутостью своей матери, которая делает вид, что у них все хорошо. Подобное отношение матери, отношение других, неспособность перенести свои собственные эмоции и обрести поддержку у других вызывает отсутствие чувства безопасности, базового доверия, наличие тревожного и агрессивного отношения к миру. Он находится в состоянии войны, именно поэтому он отвечает соседке утвердительно на ее шутливый вопрос « Ты сегодня был на войне?». Поведение мальчика также характеризуется противоречивостью, он тревожен и запуган, но он борется с агрессивными образами, побеждая невидимых противников. Он демонстрирует опасное поведение — забирается на высокое место и бесстрашно кричит оттуда, пытаясь хоть какими-то путями привлечь внимание своей «мертвой матери».
Мальчик на протяжении фильма показывает аутичные черты — ему трудно коммуницировать с другими детьми, единственная его подруга – дочь подруги матери, в конце концов отказывается от общения с ним; он показывает трудности с совладанием со своими собственными эмоциями. Он будто бы живет в своем собственном мире, наполненном монстрами, в пустой крепости. Ему очень трудно справиться со своими чувствами и его Я не способно переварить и воспринять тревоги, исходящие от матери, он не способен сам проявить негативный аффект, позволить себе злиться на мать и поэтому вытесняет все свои переживания в образ монстра – Бабадука. Таким образом, Бабадук является модификацией модели матери, «злой матери», которая преследует его и хочет сожрать. Прослеживается патологичность процесса сепарации-индивидуации и речь о страхе поглощения, также как и просматривающемся страхе покинутости. Мальчик находится в амбивалентной позиции, похожей на описание шизоидной личности. С одной стороны это страх уничтожения и слияния с объектом, а с другой это страх одиночества. Подобная патологическая связь образует систему для проявления сцепленной психопатологии матери и ребенка. Он переполнен тревогами, страхами, ажитацией. Мальчик суетлив, подвижен, совершает рисковые поступки, поведение постепенно становится навязчивым. Все это является отражением состояния матери, которая чувствует идентичные вещи.
Мальчик будто бы остановился в своем развитии на ранних стадиях психического развития. Его Эго расщеплено в отношении объекта. Посредством механизма интроекции в психике младенца как раз и возникают хорошие и плохие образы. Младенец использует идеализацию и обесценивание, уничтожая плохие части и таким образом, снижая внутреннюю невыносимую тревогу. Проективная идентификация, помогающая снизить уровень тревоги, перенося эти чувства на объект, приводит к нарушению границ между ним и объектом, потому что объект рассматривается как плохая, преследующая часть самого себя. Также нарушением границ рассматривается процесс инкорпорации . Все эти защиты являются дезинтегрирующими, М. Кляйн отмечала, что на дезинтеграцию влияет степень агрессии, чем сильнее негативные чувства, проецируемые на объект, тем сильнее параноидная тревога, а, следовательно, и защиты.
В фильме можно проследить, что образ «плохой матери», который в свою очередь инкорпорировал образ мертвого отца проецируется на окружающий мир, порождая чудовищ. Здесь прослеживается появление психоза — речь о форклюзии имени отца, заключающейся в отбрасывании возможности символического восполнения факта кастрации, и отсутствие этой символики приводит к возвращению в реальном виде — в виде реального уничтожения. Отсутствие отцовской функции является основным критерием для диагностирования индивидуума как психотика, что ни в коей мере не означает того, что в большинстве случаев это отсутствие очевидно. Отцовская фигура встает между ребенком и матерью, таким образом служа катализатором взаимоотношений и предотвращая поглощение, Лакан отмечает, что ребенок определяет мать как нечто поглощающее и опасное. Что и происходит в фильме. Образ отца не формируется, как и не формируется символическое понимание – в итоге данный феномен материализуется в галлюцинаторное проявление.
Каждый день мать и ребенок проводят ритуал «нахождения монстров», они поочередно открывают шкафы и заглядывают под кровати, таким образом справляясь с внутренней тревогой, мать вовлечена в исполнение ритуала, она не поддерживает ребенка. В один вечер после таких ритуалов ребенок приносит книжку, где содержится рассказ о Бабадуке, страшном монстре.
Начало развития симптоматики в фильме начинается со случая на дне рождения кузины, где дети начинают говорить мальчику неприятные вещи, а мать ссорится с подругами своей сестры, не принятая и не понятая ими. Амелия находится в депрессивном состоянии и болезненно и агрессивно реагирует на все, что пытается ей на это намекнуть. У мальчика случается приступ, на фоне сильного стресса, он начинает кричать, как будто бы видя Бабадука и в конце падает в судороге. Это не совпадение — день рождения самого мальчика, можно предположить, что никогда не отмечался, поскольку совпал с днем смерти его отца, отсюда и сильная фрустрация. Мертвость матери, мертвость сына для матери, замершее состояние «нерожденности» приводит к параноидальным тенденциям и фобическому расстройству, которое запускает столкновение с реальностью.
На приеме у невролога мать наконец-то соглашается на прием психиатра. С этого момента у Амелии начинают появляться галлюцинации, вытесненные гнев, тревога, горе, боль от потери близкого человека через долгие мучения и неспособность отреагировать и пережить все это, а также постоянно поднимая все эти переживания в памяти – в лице сына приводят Амелию к крайней фазе течения – галлюцинациям и бреду. Картина реальности начинает меняться, что может говорить о психотическом видении.
Психоз наступает при разрушении частей психики, по Биону:
«Отличие психотической личности от непсихотической заключается в расщеплении на мельчайшие фрагменты всей той части личности, которая стремится к пониманию внутренней и внешней реальности, и выталкивании этих фрагментов так, чтобы они вошли в свои объекты или поглотили их».
Амелия видит странные видения по телевизору, там люди разделяются на части, как будто бы олицетворяя страх распада. Подобные страхи характерны и для лиц с психотическими расстройствами, у которых образ тела не до конца интегрирован. Психоз начинается в день рождения мальчика, как видно из галлюцинаций Амелии, которая видит репортаж о женщине, убившей сына. Подавленная агрессия начинает пробиваться в сознание сначала в виде образов убитого сына и видеорепортажа, а после видения собственного мужа, который просит отдать ему мальчика выливается в убийство пса и причинение вреда себе, как проявления аутоагрессии и как избавление от болящей части себя. И рождение Бабадука, книги, которую она написала сама.
В конечной сцене показано противоборство Амелии с Бабадуком, как с частью себя, своим гневом, ненавистью и желанием убить ребенка. После того, как Бабадук оказывается загнанным в кладовку происходит как бы символическое рождение сына, чей день рождение празднуется впервые. Однако, после случившегося Амелия все равно не может полностью освободиться от своих видений и ей приходится соблюдать обряд – аннулирование, приходя на смену всемогущему контролю — она относит миску с червями в подвал, чтобы часть ее снова не оказалась снаружи.
В заключении можно сказать, что у героини фильма преобладают защиты низшего порядка, такие как изоляция, отрицание, интроекция, проекция и проективная идентификация, диссоциация, расщепление, всемогущий контроль . Однако, подобные защиты не могут исправить реальность и отгородить от травмы, в следствии чего наступает психоз и выливая все свое состояние на единственного близкого человека — сына.
Таким образом, в фильме можно наблюдать развитие симбиотического психоза, который начал развиваться от травмы, перенесенной в начале родов, здесь идет речь о сцепленной патологии, где травма матери была проецирована на ребенка и повлекла за собой тяжелые последствия. Однако, раздвоенная на части, героиня смогла собрать себя и противостоять своей «второй» части, вспомнив свою привязанность к ребенку и воссоединив изначальную связь с ним, как и мальчик, который смог установить контакт с хорошим материнским объектом.
Школа объектных отношений.
В то время как эгопсихология намечала пути теоретического понимания пациентов, психологические проблемы которых описывались структурной моделью, некоторые теоретики в Европе (особенно в Англии) были привлечены другими типами бессознательных процессов и их проявлениями. Разрабатывая теорию и практику детского психоанализа, а также работая с пациентами, которых Фрейд счел бы слишком сильно «нарушенными», чтобы использовать в их лечении психоанализ, представители британской школы психоанализа, как и А. Фрейд, пришли к выводу, что им необходим другой язык описания наблюдаемых процессов. Отметим, что долгое время их работы оставались противоречивыми, отчасти из-за личностных качеств, склонностей и убеждений представителей школы, отчасти из-за неизбежных трудностей, сопровождающих попытки научного описания довербальных и дорациональных явлений. Кроме того, несмотря на то что они опирались на концепцию бессознательного, во многих вопросах они расходились с классической теорией Фрейда.
Так, психоаналитики, находившиеся под влиянием Ш. Ференци, занимались изучением примитивного опыта любви, одиночества, творчества, интеграции собственного «Я» — явлений, не вписывающихся в рамки структурной теории. Они, как и другие представители школы объектных отношений, уделяли внимание не столько тому, какое желание не получило должного обращения в детстве, или тому, какая стадия была плохо пройдена, или какие защитные реакции Эго доминируют, сколько тому, каковы были главные объекты в мире ребенка, как он их переживал 17 , как они и их чувственные аспекты были интернализованы и как их внутренние образы ирепрезентации (представления о них) продолжали существовать в бессознательном взрослого. В традиции объектных отношений тема эдипова комплекса вырисовывалась не так отчетливо, как другие темы, например сепарации и индивидуации.
Акцент на доэдиповых стадиях развития, использование понятий интроекции и проекции как ключевых, а также введение влечения к смерти как клинического понятия образуют основы анализа Мелани Кляйн, которая является одной из ведущих фигур современного европейского психоанализа (хотя ее работы оказали сравнительно небольшое влияние на американские направления).
В своих работах 1920-60-х гг. Кляйн писала, что развитие Эго должно рассматриваться не как прохождение «Я» по стадиям, на которых используются различные психологические защиты, а как процесс постоянной интроекции и проекции. Так, в первые месяцы жизни ребенок никак не может отличить свое собственное Эго от окружающего мира. В соответствии с этим, в отличие от зрелого взрослого человека, рассматривающего свои эмоциональные реакции, вызванные внешними объектами, как субъективные, ребенок приписывает их внешним объектам. То, что доставляет ему удовольствие, расценивается им как «хороший объект», а то, что причиняет боль, — как«плохой объект». Таким образом, первоначально мир ребенка становится населенным хорошими и плохими объектами, от которых он ожидает по отношению к себе поведения, соответствующего качествам, которые он им приписал.
Первым объектом ребенка является материнская грудь. Иногда она легко кормит молоком, полностью удовлетворяя потребности ребенка, а порой дает его мало или не дает вовсе. Для младенца голод — пугающая ситуация, и не только потому, что кормление чрезвычайно важно для пего, но также и потому, что «. очень маленький ребенок, не более чем с минимальным пониманием времени, не способен переносить напряжение; он не располагает знанием, столь утешительным для человеческих существ постарше, о том, что утрата, фрустрация, боль и дискомфорт обыкновенно всего лишь временные явления, за которыми последует облегчение. Следовательно, даже самое малое изменение ситуации (например, менее уютная поза или жмущая одежда, малейшие затруднения при захвате соска или извлечении молока) превратит приятный удовлетворяющий стимул в неприятный и раздражающий. Таким образом, ребенок может как любить, так и ненавидеть один и тот же объект в быстрой последовательности или чередовании, и его любовь и ненависть, вероятно, склонны действовать но принципу «все или ничего» — здесь нет ограничений и количественных вариаций, присущих последующей жизни» (цит. по: Браун). Этот тип эмоциональной реакции маленького ребенка («все или ничего»), а также тот факт, что его эмоции спроецированы во внешний мир, позволяют Кляйн говорить о том, что, в сущности, тот живет в мире, населенном богами и бесами, — в мире, который порой кажется небесами, а порой сущим адом (последовательница Кляйн Т. Е. Мани-Кирль полагает, что сами эти понятия развились из забытых воспоминаний раннего детства). Кипение эмоций, связанных с завистью к груди, а также ненавистью и яростью, являющимися проявлениями влечения к смерти, особенно пугающе, поскольку, согласно Джоан Ривьер, находясь в таком состоянии, «. ребенок испытывает припадки удушья; его глаза ослепляют слезы; уши не воспринимают звуков, глотка воспаляется; кишечник спазмирует, его обжигают собственные испражнения» (там же).
В связи с тем что в первые месяцы жизни преобладающее значение имеют два биологических процесса — поглощение и выделение (молоко из материнской груди поглощается при помощи рта и, переварившись, в виде испражнений выделяется вовне), приверженцам кляйнианской теории представляется вероятным, что наиболее ранние психические состояния и представления ребенка основаны на этих физиологических актах. Так, процесс поглощения является тем, что можно описать как «интроецирование», а процесс выделения представляет собой «проецирование». Ребенок желает поглощать только хорошие объекты, например удовлетворяющую грудь, и коль скоро он это делает, он обретает способность мыслить себя самого в качестве хорошего и «целого», а не просто как массу конфликтующих ощущений (Мани-Кирль полагает, что на этом типе интроекции основано понятие устойчивой самости). Однако либо потому, что жадность, с которой он берет грудь, частично агрессивна по своей природе, либо потому, что интроекция используется также в качестве средства контроля или уничтожения плохих объектов, порой плохие объекты кажутся проникшими вовнутрь. От таких проявлений собственной агрессии ребенок может избавиться с помощью либо деструктивных действий, либо процесса проецирования. Когда спроецированные плохие объекты, представляющие собственную агрессию ребенка, вновь осаждают его, возникает то, что Кляйн называет «шизоидно-параноидной» позицией. Наглядными проявлениями этих чувств расщепления и преследования являются гневные истерики и негативные состояния периода роста зубов, при которых ребенок может отказываться от пищи и яростно вопить. Однако большей частью нормальные дети перерастают подобные состояния, хотя некоторый остаточный элемент сохраняется, включаясь позже в чувство вины, представляющее собой черту всякого цивилизованного существа.
Далее, согласно теории Кляйн, на более поздней стадии ребенок совершает новое и очень болезненное открытие — хорошие и плохие объекты, с которыми он сталкивался в первые месяцы жизни, представляют собой различные аспекты его матери. Как раз в то время, когда реальность и воображение еще не достаточно дифференцированы и агрессивные желания представляются обладающими магической силой, ребенку начинает казаться, что он столкнулся с опасностью разрушения или уже разрушил персону, в которой он более всего нуждается и которую больше всего любит. Это открытие приводит к формированию «депрессивной» позиции. Именно потому, что это состояние является болезненным, в это время развивается тенденция возвращения к шизоидно-параноидной позиции с ее отделенными друг от друга хорошими и плохими объектами.
Считается, что многочисленные чередующиеся состояния расщепления-преследования и депрессии могут возникать до того, как депрессивная позиция уже вполне достигнута и в конце концов оставлена позади. Ребенок перерастает свой депрессивный период, когда постоянное присутствие матери постепенно приводит к осознанию того, что агрессивные желания менее убедительны, чем опасался ребенок. И все же, как и в случае шизоидно-параноидной позиции, остатки депрессивной позиции всегда сохраняются. Депрессивный элемент чувства вины и тенденции взрослой личности преувеличивать «хорошесть» и «плохость» всего, с чем она сталкивается, являются этими остатками.
Поскольку элементы как шизоидно-параноидной, так и депрессивной позиции включаются в чувство вины индивида, Мани-Кирль полагает, что можно определить два крайних типа Суперэго (или совести), хотя полный спектр, разумеется, будет располагаться между этими двумя полюсами. На одном краю находится тип, почти исключительно сформированный на страхе наказания (шизоидно-параноидной позиции), а на другом — тип, конституировавшийся преимущественно на боязни травмировать или разочаровать любимый объект (депрессивная позиция). Первый будет склонен отвечать на чувства вины путем умилостивления, а второй — возмещения, представитель первого будет склонен к авторитаризму, а второго — к гуманизму.
К возрасту двух-трех месяцев, когда начинает разрушаться шизоидно-параноидная позиция, представления ребенка об агрессии начинают обуславливаться оральным уровнем развития. Агрессия принимает форму фантазий о кусании, разрывании и высасывании, которые, будучи спроецированными на мать, порождают образ ужасающей фигуры, призванной рвать, раздирать, потрошить и разрушать (возможно, образ ведьмы, фигурирующий во множество сказок разных народов мира, порожден именно этой фантазией).
Для более полного понимания нововведений этой школы в теорию и практику психодинамической терапии в табл. 1.3 приведено сравнение взглядов А. Фрейд и М. Кляйн на примере психоаналитической работы с детьми.
По отношению к классической теории
Признает ортодоксальную теорию, однако претендует на открытие неразработанной области доэдиповых стадий.
Признает ортодоксальную психоаналитическую теорию, в то же время придавая Эго и защитным механизмам большее значение, чем это делалось прежде.
Факторы окружающей среды гораздо менее значительны, чем думали прежде.
Хотя неосознанные и инстинктивные факторы имеют огромное значение, такие факторы окружающей среды, как отношение к ребенку родителей, столь же важны. В значительной степени проблемы ребенка претерпевают изменения вместе с изменениями окружающей среды.
Может быть продемонстрировано наличие предшественников Суперэго на протяжении первых двух лет жизни.
Суперэго возникает на четвертом году жизни.
Важнейшие влечения — агрессивные.
Важнейшие влечения — сексуальные.
Всякий анализ, оказавшийся не в состоянии проникнуть к стадиям инфантильной тревоги и агрессивности с целью их разрешения, является совершенно неполным.
Основная задача анализа — устранение вытеснения и разрушение компромиссных (защитных) образований.
В отношении практики
Детей можно подвергать анализу начиная с трехлетнего возраста и старше.
Можно подвергать анализу детей с двухлетнего возраста, для того чтобы успешнее разрешать самые ранние конфликты.
Детали применяемого метода зависят от возраста ребенка. Для детей, находящихся в периоде до латентной фазы, расслабление на кушетке и свободные ассоциации являются неподходящими техниками. Поэтому детям разрешается прохаживаться, говорить, рассказывать истории и сны или играть, и все эти виды деятельности используются в интерпретации, которая, как и в случае со взрослыми, носит постепенный характер.
Метод сосредоточен вокруг фантазируемой жизни ребенка, раскрывающейся в игре. Интерпретации даются непосредственно, и даже самые глубокие интерпретации могут быть даны во время первой встречи.
Материал, с которым аналитик имеет дело (по крайней мере, в виде интерпретаций), включает широкий спектр сексуальных и агрессивных фантазий из первого года жизни (в том числе эдиповы желания, желание разрушить материнское тело, а также стремление инкорпорировать отцовский пенис).
При психоанализе маленький ребенок отличается от взрослого по двум пунктам:
1) Эго маленького ребенка не развито, и его основной проблемой является достижение контроля над своими примитивными инстинктами. Поэтому при анализе ребенка (так же как и при анализе психотического больного) необходима осторожность при интерпретациях.
2) Маленький ребенок не развивает типичного невроза переноса; он постоянно реагирует на актуальную ситуацию и в своей реакции не репродуцирует переживания прошлого на аналитика.
Требуется содружество родителей как в обеспечении регулярности визитов ребенка к аналитику, так и в предоставлении информации и отчетов о прогрессе. Аналитик не делает никаких попыток давать советы или менять семейную ситуацию ребенка. Напротив, аналитик заинтересован в сохранении семейной ситуации без изменений на протяжении терапии, так как он стремится изучить генезис симптомов и характера ребенка.
Родители не вовлекаются, так как вымышленная жизнь ребенка намного важнее.
В. Фейербейрн, полностью отвергая биологизм классической теории Фрейда, предложил теорию, основанную на понятии центрального Эго, ищущего связи с объектами, в которых оно может найти поддержку. В своей работе 1941 г. «Пересмотренная психопатология неврозов и психоневрозов» он описал психическое развитие личности в терминах объект-отношений, утверждая, что психозы и неврозы отличаются не регрессиями к тем или иным стадиям развития, а использованием различных приемов на протяжении второй стадии развития — переходной стадии, или стадии квазинезависимости. Придавая фундаментальное значение событиям двух оральных стадий (и, заметим, полностью отвергая анальную и фаллическую стадию), он пишет, что во время первой стадии, стадии инфантильной зависимости, младенец объективно полностью зависит от естественного объекта — материнской груди, а в связи с этим первоначально в его отношении к ней нет амбивалентности. Но неизбежный опыт фрустрации и отказов с ее стороны ведет кшизоидной позиции, во время которой эго младенца расщепляется на три части. Две из них —либидное Эго (соответствующее Ид в классической теории) иантилибидное Эго, или внутренний диверсант (менее точно соответствующее Супер-эго) — оказываются связанными с двумя противоположными восприятиями груди: как принимаемого (побуждающего) объекта и как отвергаемого (отвергающего) объекта соответственно. Третья часть Эго младенца становитсяцентральным Эго (которое соответствует понятию Эго в классической теории).
По мнению Фейербейрна, шизофрения и депрессия этиологически связаны с нарушениями развития во время стадии инфантильной зависимости. В общих чертах этот процесс сводится к следующему.
В период ранней оральной стадии, пока материнская грудь является хорошей, ее содержимое инкорпорируется. Но в условиях фрустрации возникает тревога по поводу того, что объект вместе с его содержимым может быть инкорпорирован и, таким образом, уничтожен. Поскольку на этой стадии амбивалентной ситуации еще нет, проблема, стоящая перед фрустрированным младенцем, заключается в том, что он мог непреднамеренно разрушить свой любимый объект и что, следовательно, его любовь деструктивна и опасна. Это формирует основание шизоидных реакций у индивида, которые в дальнейшем проявляются в том, что человек на протяжении всей жизни будет испытывать опустошающее чувство, будто его любовь плоха и деструктивна, вследствие чего он будет склонен избегать глубоких эмоциональных взаимоотношений.
В период поздней оральной стадии естественный объект становится матерью с грудью, и когда он представляется плохим, он может быть покусан, а его плохой аспект инкорпорирован с целью установления над ним контроля. Амбивалентность с ее путаницей между любовью и ненавистью в этот период вызывает во фрустрированном младенце основную проблему, заключающуюся в том, как любить объект, не разрушая его ненавистью. Это служит основанием депрессивных реакций, проявляющихся в ощущении индивида, что его любовь по меньшей мере хороша, и следовательно, он сохраняет способность поддерживать отношения с окружающими объектами, однако при этом эти отношения всегда будут амбивалентно окрашенными.
Неврозы же, с точки зрения Фейербейрна, отражают действие различных приемов на протяжении следующей, переходной стадии, или стадии квазинезависимости, когда ребенок достигает частичной независимости от матери, манипулируя принимаемыми и отвергаемыми объектами, созданными в период шизоидной позиции. Приобсессивном приеме он представляет, что оба объекта находятся внутри него, и в связи с этим достигает определенной степени независимости за счет осуществления контроля над «плохим» (отвергаемым) объектом. В случаеистерического приема он представляет, что принимаемый объект находится вовне, а отвергаемый — внутри него. Прифобическом приеме он представляет, что принимаемый и отвергаемый объекты находятся вовне. Наконец, припараноидном приеме принимаемый объект представляется внутри, а отвергаемый — снаружи.
Третьей и последней стадией Фейербейрн считал стадию зрелой зависимости, для которой характерна установка давания, когда как принятые, так и отвергнутые объекты уже экстериоризированы.
Рене Спитц, исследуя младенцев в детских домах, подчеркивал важность аффективной взаимности матери и младенца, благодаря которой в любых отношениях (в том числе и психотерапевтических) стимулируется познавательная активность и интеграция знаний и навыков. Под взаимностью он понимал многоуровневый невербальный процесс, оказывающий влияние как на субъекта, так и на объект и включающий аффективный диалог, который является чем-то большим, чем просто привязанность.
Дальнейший шаг вперед по пути разработки теории объектных отношений сделал английский педиатр Дональд Вудс Винникотт. Многие годы наблюдая в своей практике взаимодействие между матерью и ребенком, он выдвинул тезис о том, что «нет такой вещи, как младенец» (цит. по: Тайсон Р., Тайсон Ф.), чем подчеркивал, что, начиная с самого раннего детства, человеческая психика может развиваться и укрепляться лишь в диадных отношениях субъект—объект. Кроме того, он впервые стал говорить о том, что при развитии личности объект важен не только как внутренний объект, который имеет специфические индивидуальные характеристики из-за особенностей жизненного опыта (например, проективных и интроективных идентификаций), но и как внешний объект. Вводя такие конструкты, как «мать — окружающая среда», «первичная забота матери», «достаточно хорошая мать» и т. д., он говорил о том, что при анализе развития главным должно являться то, как первичный объект — мать входит в отношения с ребенком, как она умеет выполнять свои обязанности, достаточно ли она хороша, чтобы удовлетворить все нужды ребенка, и как все это способствует росту ребенка либо затрудняет его. В построениях Винникотта теория влечений (при которых объект имел вторичное значение) становилась уже не такой важной. Важность приобретал объект, который мог удовлетворять нужды ребенка.
Исследуя диадные отношения «мать—ребенок», Винникотт ввел понятие о переходных (транзиторных) феноменах. Наблюдая, как, например, уголок одеяла, будучи ассоциированным с приятным взаимодействием с матерью, помогает младенцу успокоиться во время ее отсутствия, он предположил, что переходный объект является символом, помогающим установить связь между «я» и «не-я» тогда, когда младенец осознает разлуку.
Кроме того, в теории Винникотта возникла новая концепция функций объекта: для описания психологических взаимоотношений между матерью и ребенком он ввел понятие холдинга. По его словам, «холдинг — это все, что мать делает, и все то, чем она является для своего грудного ребенка» (Винникотт, 1998, с. 5). Согласно концепции Винникотта об «истинном Я» и «ложном Я», младенец с самого начала настроен на объект и обычная старательная мать наверняка не оправдывает его ожиданий. В результате этого ребенок просто подчиняется ее желаниям, жертвуя потенциалом своего «истинного Я» и образуя «ложное Я». Однако объект-мать помимо того, что она кормит субъекта-ребенка, держит его в телесном контакте с собой, приспосабливается к его ритмам и нуждам, защищает и приводит к зрелым психическим процессам (например, символизации), т. е. предоставляет себя ребенку как основу для удовлетворения всех его нужд, а также выполняет функцию создания у него иллюзий. Она допускает и даже пробуждает у ребенка иллюзии о том, что он в своем всемогуществе творит объект-мать, что он соединен с матерью в некую всемогущую цельность. Лишь с помощью этих иллюзий, по мнению Винникотта, ребенок может защититься от ощущения собственного бессилия, способного разрушить его детскую психику. Такой иллюзией мать также создает у ребенка ощущение доверия к миру. Однако по мере созревания ребенка и укрепления его психики мать-объект должна постепенно удаляться и все меньше быть в распоряжении иллюзии их всемогущей цельности.
Объясняя тяжелую психическую патологию, Винникотт пишет, что внешний объект со своим внутренним миром, отягощенным глубокими неосознанными проблемами, специфически исполняя функцию холдинга (например, недостаточно или вообще не «отзеркаливая» аффекты), может сильно отягощать развитие ребенка или даже деструктивно затруднять его. Именно с помощью такого механизма он объясняет депрессивную пограничную и психотическую патологию в семьях.
Оригинальную концепцию контейнированияво взаимоотношениях объекта-матери и субъекта-ребенка ввел Уилфред Р. Байон. Он считал, что с помощью доступных ребенку экспрессивных средств он запускает во внешний мир (в форме проективных идентификаций) некие ощущения (бета-элементы), которые еще не способен представить в своей незрелой психике. Чтобы понимать и разбираться в них, давая им мыслимое представление в собственном сознании, мать обращается не только к своим познаниям и воображению, но и к тем впечатлениям, которые пробуждаются в ней благодаря сообщениям ребенка (контейнирует их). Опираясь на эти впечатления, связанные главным образом с ее опытом (преимущественно детским), она может возвращать ребенку ответ (альфа-элемент), адекватный его потребности, которая произвела изначальную проекцию. Этим она предоставляет ребенку измененное изображение ощущений, возникающих у него и проектируемых в нее. Трансформируя, таким образом, грубые психические элементы в элементы, которые можно представлять в воображении, фантазиях, снах и т. п., она дает ребенку возможность обрабатывать их в процессе мышления. Она как бы одалживает ребенку свой психический аппарат для осмысления психических содержаний. Ребенок постепенно интериоризирует этот аппарат и, таким образом, приобретает способность самостоятельно выполнять функцию контейнирования.
В 1950-1970-х гг. формулировки школы объектных отношений нашли свое подтверждение в разработках американских психотерапевтов, называвших себя «межличностными психоаналитиками» и тоже пытавшихся проводить психодинамическую терапию с глубоко нарушенными пациентами (Г. С. Салливан, Э. Фромм, К. Хорни, К. Томпсон, О. Уилл, Ф. Фромм-Райхманн и др.). Однако, в отличие от аналитиков школы объектных отношений, они делали меньший акцент на стойком сохранении бессознательных образов ранних объектов и их отдельных сторон, а сосредоточили свое внимание в основном на межличностной коммуникации.
В этом они опирались на те предпосылки межличностной теории психотерапии, которые заложил Фрейд, перестав смотреть на переносы пациента как на отклонения, которые следует объяснять, добиваясь их уничтожения, и начав рассматривать их как контекст, необходимый для лечения.
Признание важности взаимоотношений в процессе психодинамической терапии позволило психотерапевтам распространить свое вмешательство в тонкую область переживания клиентами межличностных отношений. Таким образом, теперь они могли расценивать своих пациентов как находящихся в состоянии психологического слияния с другой личностью, где собственное «Я» и объект эмоционально неразличимы, или пребывающих в диадическом пространстве, в котором объекты ощущались как объекты «за» и «против». Понимание перехода ребенка от симбиотического мироощущения (раннее младенчество) через борьбу «я — против — вас» (около двух лет), через более сложные идентификации (три года и старше) стало преобладающим по сравнению с оральной, анальной и эдиповой озабоченностью данных этапов. Эдипова стадия стала рассматриваться как веха не только в психосексуальном, но и в когнитивном развитии, на которой происходит существенный скачок, победа над младенческим эгоцентризмом, заключающаяся в понимании того обстоятельства, что взаимоотношения двух людей (в классической парадигме родителей) могут не иметь ничего общего с самим ребенком (с его собственным «Я»).
Кроме того, концепции европейских теоретиков объектных отношений и американских межличностных аналитиков позволили понять причины многих тяжелых патологий, с трудом поддающихся анализу в терминах Ид, Эго и Суперэго. Теперь вместо рассмотрения целостного Эго с присущими ему функциями самонаблюдения такие пациенты стали расцениваться как имеющие различные «состояния Эго» — состояния, когда они чувствуют и ведут себя совершенно иначе, чем в другое время. Находясь в тисках этих состояний, они не способны объективно рассматривать то, что с ними происходит, и настаивают, что их нынешнее эмоциональное состояние является естественным и неизбежным в сложившейся ситуации.
Изменились и представления о контрпереносе (внутренних реакциях терапевта на пациента). Фрейд рассматривал сильную эмоциональную реакцию на пациента как свидетельство неполного знания аналитика о самом себе и неспособности позитивно относиться к другой личности. Но психоаналитики, работающие с психотическими больными и пограничными пациентами, пришли к выводу, что для понимания настолько дезорганизованных пациентов контрперенос необходим. Так, аргентинский аналитик Генрих Ракер предложил категориисогласующегося (конкорданного) и дополняющего (комплементарного) контрпереноса.
Первый термин обозначает эмпатическое ощущение терапевтом того обстоятельства, что пациент, будучи ребенком, чувствовал по отношению к раннему объекту; второй термин означает, что чувства терапевта (неэмпатичные с точки зрения клиента) соответствуют переживаниям объекта по отношению к ребенку. Это допущение базируется на предположении аналитической теории о том, что общение между младенцем и другими людьми основано на мощных невербальных коммуникациях (прежде всего эмоциональных, интуитивных реакциях). Поэтому всякий раз, входя в межличностный контакт, люди склонны прибегать к опыту раннего младенчества, предшествующему и предвосхищающему вербальное логическое общение. Возникающий при этом феномен параллельных процессов, проистекающий из тех же эмоциональных и довербальных источников, впоследствии стал широко использоваться в клинических психоаналитических разборах — супервизиях.
Все эти теоретические нововведения привели к существенным изменениям в технике психодинамической терапии. Во-первых, психотерапевт из нейтрального зеркала превратился в новый интерактивный объект, одновременно придуманный и реальный, с которым можно строить более зрелые и более здоровые объектные отношения (что особенно важно для пациентов с глубокими нарушениями). Во-вторых, в психотерапевтическом процессе происходит смещение акцента от рассмотрения «там и тогда» к «здесь и сейчас», а также от вербальных к невербальным процессам. В-третьих, интерпретация больше не является единственным терапевтическим инструментом: психодинамическая терапия стала использовать чувствительность и аффективную включенность пациента. Теперь признается, что пациент может нуждаться в холдинге, контейнировании, эмпатии, уважении к своему психическому пространству и терапевт должен адекватно реагировать на эти потребности.
В заключение отметим, что представлениям самого Фрейда не были чужды разработки теории объектных отношений. Понимание важности объектов, с которыми актуально взаимодействует ребенок, и того, как младенец их переживает, просматривается в его концепции «семейного романа» (описывающей фантазии в эдипов период, посредством которых ребенок в своем воображении изменяет свои связи с родителями, например воображая себя подкидышем), а именно в указании на то обстоятельство, что эдипова стадия может протекать очень различно в зависимости от личности родителей, и, наконец, во все возраставшем внимании к роли взаимоотношений в лечении. Ричард Стерба, один из последних аналитиков, хорошо знавших Фрейда, указывал, как сильно теория объектных отношений обогатила первоначальные наблюдения Фрейда, подразумевая, что Фрейд приветствовал бы развитие этого направления психоанализа.
Материнская грудь
М. Кляйн отмечала, что материнская грудь — это первичный объект, который интроецируется, укореняется в эго, т.е. закладывает основу удовлетворительного развития. При доминировании оральных импульсов в более глубоком смысле ощущается как сама жизнь. Психическая и физическая близость с удовлетворяющей грудью восполняет потерянное пренатальное единство с матерью и дает чувство безопасности. Доставляет ли матери удовольствие уход за ребенком, кормление — это факторы влияют на способность ребенка принимать молоко с удовольствием и интернализировать хорошую грудь. Таким образом, грудь — прототип материнской заботы, доброты, терпения, щедрости и творчества. Это то, что позволяет ребенку прожить чувство надежности, доверия и способности полагаться на добро.
Самым первым объектом зависти, согласно М. Кляйн, становится кормящая грудь. Она обладает всем изобилием, молоком, любовью; кроме этого всегда что-то оставляет себе.
В результате возникают переживания обиды, ненависти ребенка, нарушения отношений с матерью. Ситуация депривации приводит к росту жадности и тревоги, у ребенка возникают фантазии о неистощимой груди как самом сильном своем желании. Возрастает зависть. Ребенок переживает: грудь его обделяет, она становится плохой, так как удерживает молоко, любовь и заботу. Он ненавидит и завидует ей. Но при щедрой груди тоже возможна зависть, так как этот дар кажется недостижимым ребенку. Из-за переживаний зависти младенец не способен установить хороший внутренний объект. Актуализация хорошего внутреннего объекта (груди) порождает чувство благодарности и щедрости. Жадность, ревность, зависть — результат интроецированого плохого объекта. Это признание и удовлетворение желания подтверждает существование. Быть признанным — значит существовать. Желать — значит существовать. Интроецированный плохой объект закладывает формирование дефицитарной идентичности.
М. Кляйн, как и Лакан, займется "конструированием" структуры субъекта и поля воображаемого, проблемой структурализации объектных отношений, архаической ролью эдиповой связи, параноической позицией сознания человека.
Интроективная идентификация
Так называется процесс идентификации, осуществляемый путем вбирания человеком внутрь внешнего объекта или его отдельных частей, свойств, характеристик. Представления об интроективной идентификации содержались в работе Фрейда "Толкование сновидений", в которой были высказаны идеи об истерической идентификации и идентификации в сновидениях. В частности он показал, что истерическая идентификация может осуществляться на основе имитирования того состояния, например припадка, которое имеет место у другого человека.
Отталкиваясь от этих идей, Ференци провел различие между двумя механизмами — проекцией и интроекций. Он исходил из того, что в отличие от параноика, проецирующего свое либидо на других людей, невротик принимает в свое Я часть внешнего мира и делает его предметом бессознательной фантазии. В работе "Интроекция и перенесение" он писал:
"Невротик постоянно находится в поисках объектов, с которыми он может себя идентифицировать, на которые можно переносить свои чувства и, следовательно, включить эти объекты в круг своих интересов, интроецировать". Тем самым Ференци одним из первых описал феномен интроективной идентификации. Он высказал предположение, согласно которому первая объектная любовь и первая объектная ненависть — это корни любой будущей интроекции.
Идеи Ференци об интроективной идентификации получили дальнейшее развитие у М. Кляйн, которая проходила у него курс лечения. Согласно ее взглядам, агрессивные побуждения младенца способствуют развитию параноидно-шизоидной и депрессивной позиции. Последняя как раз и сопровождается интроективной идентификацией, благодаря которой ребенок овладевает внешними объектами и вбирает их внутрь себя. При этом интроективная идентификация выполняет как бы две функции: путем вбирания в себя "хорошего" объекта происходит защита ребенка от присущих ему деструктивных импульсов. Благодаря идентификации с "плохим" объектом внутренний образ его сохраняет в фантазии ценные свойства и качества внешнего объекта. Поскольку главным объектом для ребенка является грудь матери, то посредством интроективной идентификации предшествующее расщепление на "хорошую" и "плохую" грудь становится не столь острым и у ребенка развивается способность к восприятию внешнего объекта в его целостности. По словам М. Кляйн, когда ребенок становится способным воспринимать и интроецировать мать как личность (или, иначе говоря, как цельный объект), происходит усиление идентификации с ней. Таким образом, осуществляется идентификация посредством интроекции.
При проекции субъект наделяет объект теми свойствами и качествами, которыми обладает сам. При интроекции человек как бы вбирает в свою психику представления о части внешнего мира, превращает их в объект бессознательного фантазирования. Действует с оглядкой на внутренний образ, возникший в результате интроекции. Если параноик проецирует вовне из своего Я возможно большую часть внешнего мира и делает его сюжетом бессознательных фантазий, то невротик, как считал Ференци, озабочен поисками объектов, которые он мог бы втянуть, интроецировать в круг своих интересов. Невротическая интроекция рассматривалась Ш. Ференци в качестве крайнего вида психического процесса, имеющего место в каждом нормальном человеке. Различие усматривалось лишь в том, что у здорового больного часть его интроекций протекает сознательно, в то время как у невротика они в большинстве случаев вытеснены, изживаются в бессознательных фантазиях. И опытный врач может узнать о них только косвенным, символическим образом.
В содержательном плане процессы идентификации и интроекции выступали у Ференци как однозначные. С точки зрения Фрейда, интроекция тесно связана с идентификацией, как одной из форм эмоциональной связи человека с объектом его внимания. В процессе идентификации человек стремится быть похожим на того, к кому испытывает особые чувства привязанности, будь то любовь, обожание, поклонение. Благодаря интроекции человек как бы превращается в тот объект, с которым он себя идентифицирует. Человек может утратить объект своей привязанности. Однако интроекция этой объекта вовнутрь самого себя оказывает соответствующее воздействие на его поведение. Особенно наглядно этот процесс можно наблюдать на примере маленьких детей. В игровой форме дети часто отождествляют себя с каким-либо животным. Они говорят своим родителям или сверстникам, например: "Я лошадка", "Я щенок". При этом дети подражают тому или иному животному, принимают характерные для них позы, издают соответствующие звуки.
Аналогичные картины подражания животным, отождествления себя с ними могут наблюдаться не только в процессе детской игры. Ребенок абсолютно серьезно может включить в себя любимый, но в силу различных обстоятельств жизни утраченный объект своей привязанности. В одной из своих работ Фрейд привел в качестве примера наблюдение, описанное в психоаналитическом журнале. Речь шла о ребенке, который сильно переживал по поводу утраты любимого котенка. Это переживание привело к тому, что ребенок не только отождествил себя с котенком, но и всем своим поведением показывал, что он теперь стал этим котенком. Ребенок капризничал, не хотел есть за столом, ползал на четвереньках.
Интроекция объекта субъектом свойственна не только детям, но и взрослым. Типичным примером может служить меланхолия взрослого человека, считающего реальную или воображаемую потерю любимого объекта причиной своего подавленного состояния. В этом человек упрекает самого себя за то, что произошла утрата объекта. Он обвиняет себя во всевозможных грехах, унижает собственное Я. Тень объекта, по выражению Фрейда, оказывается отброшенной на человека. Интроекция объекта проявляется в явной форме. Благодаря интроекции в психике человека возникают различные образы и представления, оказывающие воздействие на его жизнедеятельность. Эти образы и представления становятся неотъемлемой частью человека, превращаются в идеал-Я или Сверх-Я.
В классическом психоанализе понятия идеала-Я и Сверх-Я тесно связаны с интроекцией. Объект привязанности вбирается во внутрь психики, становится на место его Я. Он оказывается не только включенным во внутренний мир человека, но и активно действующим в качестве некоего идеала или инстанции, контролирующей его мысли и поведение. Прежние отношения между внешним объектом и человеком перерастают в отношения между образовавшимся в результате интроекции идеалом-Я и Я, ставшим объектом воздействия со стороны этого идеала. Внутренний мир человека, его психика становятся ареной противостояния различных сил.
Процесс интроекции приводит к изменениям в психике человека. Его Я как бы расщепляется на две части. Одна из них включает в себя потерянный объект. Другая, олицетворяющая собой, с точки зрения Фрейда, критическую инстанцию или совесть, становится особенно беспощадной по отношению к первой части Я. Между обеими частями Я возникает конфликт, обострение которого может привести к психическому расстройству.
Мать внутри матери
В данной работе описан субъективный опыт интернализации с особым вниманием к внутреннему миру дочери, становящейся и ощущающей себя матерью. Три случая, отражающие три стадии материнского цикла женщины, использованы для того, чтобы продемонстрировать способы обнаружения и выражения ее собственной интернализованной матери, поскольку они, в свою очередь, влияют на ее потомство. В статье рассматриваются отдельные моменты анализа молодой матери, а также ставится вопрос о том, как «материнское» поведение проявляется на более поздних этапах развития.
Ребенок — Отец Человека
И я мог бы пожелать, чтобы мои дни были
Связаны друг с другом естественным благочестием…
Но для первых привязанностей,
Те темные воспоминания,
Являясь тем, что могут,
Суть все же фонтан света всего нашего дня,
Суть все же главный свет всего нашего видения.
У. Вордсворт. «Ода: Намеки бессмертия в воспоминаниях раннего детства». 1)
ВВЕДЕНИЕ
Часто лишь тогда, когда женщина становится матерью, она переживает полное влияние собственной интернализованной матери. Становиться матерью — это процесс развития, и он может оказывать как позитивное, так и негативное воздействие на субъективное самоощущение женщины (Benedek, 1959; Bibring et al., 1961; Dahl, 1999; Deutsch, 1945; и многие другие). Тема материнских манифестаций интернализации одного из родителей относительно их пола и гендера 2) — обширная область исследования. Эти влияния могут быть целиком интегрированными и настолько незаметными для индивида, что выявить их удается лишь в случае сильных нарушений, которые и привлекают к ним наше внимание. Поэтому я выбрала для обсуждения лишь некоторые особенности и аспекты интернализации, проявляющейся в дочерях, когда они, в свою очередь, становятся матерями. Я уделяю особое внимание молодой матери в лечении. Я рассматриваю, что это значит — впервые быть матерью, заботящейся матерью, а также кем является аналитик для такой матери. В дополнение я подчеркну последствия как можно более длительного поддержания рамок аналитического лечения. Во втором и третьем случаях проиллюстрировано значение интернализации переживаний, выраженной в течение всей жизни.
Толчком к написанию данной статьи стало переживание открытия: и пациентка, и терапевт были поражены тем, что осознанные пациенткой поведение и установки являлись манифестациями образа матери. Такая эмоциональная констелляция могла выглядеть так, будто бы она была призвана на помощь пациенткой-матерью в определенный момент ее заботы о детях, и вначале застала ее врасплох. Иная женщина, еще не имея детей, может сознательно отвергать мать или идеализировать ее, видя ее негативные и позитивные черты, но затем она может осознать собственные, явно идентичные формы материнского поведения. Возможен вариант, когда женщина вообще не замечает материнского влияния, и терапевт становится первым, кто наблюдает изменение в ее самопонимании.
РАННИЕ ЭТАПЫ МАТЕРИНСТВА
Можно предположить, что клиницист более всего узнает о материнской интернализации по мере того, как она влияет на материнство, от тех пациенток, с которыми он работал до и во время беременности и родов, а затем на ранних этапах материнства. Логично предположить, что здесь у аналитика появляется редкая возможность увидеть, услышать и сравнить перемену в мыслях, чувствах и поведении до-и-после переживания материнства, а сама пациентка получает пищу для размышлений и наблюдений. Однако, как оказалось, все не так просто.
Я имела возможность наблюдать некоторых женщин, подвергавшихся интенсивному анализу или психотерапии в этот период. Такие пациентки часто по той или иной причине приносят ребенка в офис, и таким образом у аналитика появляется возможность увидеть взаимодействие, о котором он так много слышал. Конечно, подобные сессии чаще случаются в работе с пациентками, проходящими терапию «лицом к лицу», а не в психоанализе. У большинства женщин, становящихся матерями, появляется сильное желание, чтобы терапевт восхищался их ребенком (Friedman, 1996; E. Loewald, 1982). В силу индивидуальной динамики некоторые пациентки испытывают «потребность» или острое желание восхищения, или даже потребность сделать развитие ребенка постоянным предметом наблюдения.
Независимо от внутреннего состояния матери (которое может быть различным — от острой необходимости многочисленных разыгрываний, вовлекающих терапевта, до выражения умеренных желаний по отношению к аналитику в связи с ребенком), у молодых матерей отмечается ослабление интереса к саморефлексии. Я рассматриваю это как общую особенность, присущую опыту женщины на этом жизненном этапе. Фридман (Friedman, 1996) задавался вопросом, действительно ли пациентки, которые, находясь в аналитическом лечении, активно кормили грудью, но «забывали» обсудить кормление во время сессий, «замалчивали» этот опыт потому, что их аналитики тоже о нем «умалчивали». Фридмана беспокоило, что аналитик упускает возможности исследовать амбивалентные чувства матери к ребенку, а также свою собственную вовлеченность в то, что может оказаться разыгрыванием варианта триады первичной сцены, где мать и ребенок — тайная пара, в то время как аналитик участвует в сговоре и, следовательно, исключен.
У подобных размышлений есть некоторые достоинства, но я считаю, что «замалчивание» связано главным образом с уровнем готовности пациентки к обнаружению скрытых смыслов на этом этапе. Стерн (Stern, 1995) и Стерн и Брушвайлер-Стерн (Stern & Brunshweiler-Stern, 1998) отмечали этот феномен, но упрекали всю систему здравоохранения в непонимании и пренебрежении ранними этапами материнства, особым психическим состоянием матери в этот период. Это не совсем справедливо по отношению к психоанализу, о чем свидетельствует Глава 14 «Беременность и материнство» в аннотированной библиографии Шукер и Левинсон по психоаналитической литературе, посвященной женской психологии (Schuker & Levinson, 1991). Данные статьи демонстрируют непрерывность и комплексный характер психоаналитических попыток уяснить своеобразие этого этапа жизни.
Когда я была кандидатом в аналитическом обучении в 1970-ых гг., казалось, в аналитической среде существует молчаливое соглашение о том, что беременность и ранние этапы материнства — это «неподходящее» время для анализа, поскольку ребенок отнимает слишком много внутренней энергии пациентки, не оставляя ничего для анализа переноса. Я не могу точно проследить процесс превращения данного соображения в устоявшееся мнение. Определенно, Дойч в 1940-х и Бенедек и Бибринг в 1950-1960-е годы не разделяли подобного мнения и тщательно исследовали это явление. В 1970-ые гг. при социальном влиянии феминистского движения подобные максимы и другие устоявшиеся представления о развитии женщины активно подвергались переоценке такими исследователями, как Блум (Blum, 1976), Кестенберг (Kestenberg, 1980), Пайнз (Pines, 1993) и др. Работа, в которой отражались переживания беременных терапевтов была начата Бальзам и Бальзам (Balsam & Balsam, 1974), Лакс (Lax, 1969, 1997), Надельсон и др. (Nadelson et al., 1974). Постепенно аналитически мыслящие терапевты становились все более открытыми для понимания подобного опыта своих пациенток.
Я считаю, что период, когда женщина становится матерью, не является «плохим» или «неподходящим» временем для развития уже сформировавшихся в аналитическом лечении отношений. Как и на всех прочих этапах, здесь требуется особое внимание к тому, что происходит в жизни пациентки, а также готовность работать с эго-защитами, а не против них, в направлении исследования их значения. В этот период аналитик воспринимается пациенткой как желанная фигура, чье присутствие благоприятно. Под действием механизма расщепления на аналитика переносится образ всеблагой (all-good) матери (что, конечно же, может скрывать устрашающую, абсолютно злую (all-malignant) мать). Такой перенос, как и всякий другой, потенциально доступен анализу, как во время его переживания, так и спустя некоторое время. Стерн определил данное явление в контексте понятия «материнской констелляции» как перенос «хорошей бабушки» и предположил, что он может быть расценен «как приемлемый . и бороться с ним нет необходимости» (Stern, 1995, р.186). Я согласна с его наблюдениями, но не согласна с рекомендациями терапевтам, которые, с точки зрения Стерна, могут свободно использовать «отыгрывание» (act out), посещая пациенток на дому, давая советы и т.д., — то есть дать волю своим собственным чувствам, удовлетворяя просьбы пациенток без учета всей сложности происходящего взаимодействия.
Многие аналитические терапевты не идут по пути Стерна. Например, E. Левальд (Loewald, 1982) подчеркивает тонкость и деликатность данной ситуации выбора, поскольку ответ аналитика на подобные желания и просьбы пациенток может как продвинуть лечение, так и завести его в тупик. Согласно моему опыту решение о судьбе долгосрочной терапии в случае беременности — это главным образом решение матери, а не терапевта, который в солипсической манере судит о том, как следует поступить. По мере возможности проблема должна решаться совместными усилиями. Если пациентка по какой-либо причине решает продолжить лечение, темп анализа в ее новом материнском состоянии будет отличаться от того, что было, когда она не была беременной. Лечение становится более вялым в том, что касается интеграции или проработки, но, с другой стороны, оно наполняется живыми переживаниями. Совместный опыт может стать обширным материалом для постепенной интеграции, если молодая мать продолжает терапию или анализ после того, как перестанет кормить грудью.
Пациентки на ранних этапах материнства много говорят с терапевтом о повседневных, текущих переживаниях и проблемах: развитии внешних отношений, особенно с другими женщинами, у которых были или есть дети; отношениях с собственными матерями, живыми или умершими; в меньшей степени — об отношениях с отцами, мужьями или другими значимыми людьми; о радости, которую доставляет уход за ребенком и домашние дела; о самом ребенке; о наблюдениях за его переживаниями. Однако молодые матери, похоже, не склонны ни к дальнейшей разработке сложных аспектов своих чувств, ни к созданию реактивных или спонтанных фантазий, исходящих из внутренней автономии во взаимодействии с внешним миром. В силу действия механизма нормальной проекции, наблюдения за ребенком скорее рассматриваются как «реальные», чем как часть фантазии. Их объясняют «потребностями» и описывают соответственно.
Возможно, интроспекция более доступна пациентке, которая обеспокоена определенным аспектом материнских переживаний и активно ищет помощи в этом. Левальд (Loewald, 1982) представила четыре случая психоаналитической психотерапии, варьирующие в психопатологии от невротиков, приносящих время от времени детей к терапевту, до пограничных пациенток, нуждающихся в непрерывной активной помощи в материнстве. Левальд также отмечала ограниченность интереса пациенток к использованию экстенсивной интроспекции в качестве действенного способа понимания собственных переживаний на ранних этапах материнства. Она предположила, что ребенок играет роль переходного объекта между терапевтом и пациенткой, а также между пациенткой и внешним миром. Явная (и объяснимая) живость «я — не я» переживаний матери, связанных с ребенком, может препятствовать исследованию ее собственных фантазий и/или примитивных и глубоких амбивалентностей, заключенных в ее собственных мыслях и взаимодействиях с ребенком.
В процессе лечения, совпадающего по времени с ранними этапами материнства, в терапевтическом материале появляется отчетливый, конкретный и наглядный образ матери самой матери. Существует множество историй о взаимодействии бабушки с новой диадой. Эти повествования являются внешними. Во внешнем окружении происходит активное сознательное познание, наблюдение за установками бабушки и, очевидно, активное и экспериментальное изменение отношений с ней в настоящем времени. Мать пациентки часто оживает, как это описывается аналитику, обретая новые силы. Ранее последовательный и четкий образ матери пациентки присутствовал скорее в переносе, чем в текущих историях. Она была либо «холодной» и «пустой», либо «теплой» и «принимающей» в зависимости от продвижения пациентки.
«Холодная» мать младенчества может теперь трансформироваться в то, что более похоже на растерянную, сбитую с толку новую бабушку, неуклюжую с ребенком. Это наблюдение становится для пациентки открытием и может даже поставить под вопрос простоту предыдущего представления о понятии «холодная». Пациентку интересует, как ей следует относиться к новой версии своей матери, стоит ли доверять ей ребенка и когда; а вопросы, требующие саморефлексии, например — «Как изменилось мое восприятие матери?» — беспокоят ее значительно меньше. Иная «холодная» мать может быть на удивление тронута рождением маленького внука, говоря дочери, что он — именно тот мальчик, которого она всегда хотела, и может впервые (насколько известно пациентке) выразить зависть по отношению к ней.
«Теплая», восприимчивая мать может прийти в восторг от нового ребенка и будет не в состоянии отделиться от него и дочери, усложняя жизнь молодой матери, не желающей, возможно, устанавливать границы или ранить ее чувства. Пациентка может перейти от удобной прежде нежности к матери, уменьшенной дистанцией между ними, к чувству острой ревности, которое всколыхнет ребенок. Подобные чувства, как бы исходящие из внешнего источника, могут захватить ее, потому что раньше они не допускались в сознание. Другая «теплая» мать может продолжить свое любящее и поддерживающее поведение, легко окружая своей заботой и дочь, и внука. Воздействие нового опыта всколыхнет новые варианты прежних отношений для дальнейших трансформаций.
Ребенок в офисе терапевта имеет множество значений. Мои предпочтения как аналитика — отдать приоритет попытке сохранить место для того, чтобы пациентка могла исследовать разнообразные значения, если такое вообще возможно. Желание матери показать ребенка наделяет терапевта привилегией разделить вместе с ней восхищение чудом новой жизни. Контрпереносное и реактивное чувство гордости, ощущение себя «аналитической бабушкой» могут обнаружиться, но не должны доминировать.
Я обнаружила, что новоявленные матери рады показать мне своих детей и хотят, чтобы я разделила их восхищение. Я помню это приятное желание и из собственного анализа, когда я показывала своему аналитику фотографию моего малыша, ходившего в детский сад, а он отвечал, восхищаясь, с присущей ему сдержанностью, но и с большим интересом. Я думаю, что основное желание пациентки-матери — получить пылкое одобрение, восхищение и гордость со стороны аналитика по поводу этого чудесного произведения: аналитик должен понять, что этот ребенок особенный, отличающийся от любого другого ребенка, рожденного или виденного когда-либо ранее (включая его собственного, как много позже призналась одна пациентка). Сравнивая младенца с переходным объектом, E. Левальд писала: «. «замечательность» ребенка не поддается измерению» (1982, р.400).
Дойч (1945) писала о великом триумфе над старой матерью, который новая мать переживает как естественную часть процесса смены поколений. Слова «Королева умерла! Да здравствует королева!» выражают отношение, играющее важную роль в нормальном восприятии данного младенца как самого лучшего из младенцев, и, как следствие, данную мать как самую лучшую мать. Неважно, что мать самой пациентки могла быть «достаточно хорошей»; молодая мать охвачена уверенностью, что она и ее младенец «лучше, чем просто хорошие», как утверждала одна пациентка. Подобное отношение усиливается интенсивной и даже более отчаянной надеждой у женщин, у которых доминирует негативное отношение к способностям своих матерей воспитывать ребенка. Дополнением фрейдовской характеристики (1914) «Его Величество младенец» является то, что мать младенца — королева в своем королевстве.
Если терапевт вовлекается так, как этого хочется пациентке, присутствует ребенок или нет, разговор скорее всего будет вращаться вокруг таких тем: как по-разному выглядит ребенок, слишком много или же слишком мало я его кормлю, слишком много или слишком мало он спит. Когда присутствует ребенок, комментарий, предлагаемый с более аналитической позиции, например, о возникших чувствах пациентки в результате продолжительного приступа колик прошлой ночью («Вы, похоже, обеспокоены») — может привести к тому, что пациентка станет оживленно разговаривать с младенцем: «Мамочка беспокоилась о тебе?… Правда?… Что эта леди там говорит? (Щекочет, щекочет.) Ты сейчас выглядишь просто замечательно! Никто не знает, каким ты был ночью дьяволенком, заставив маму и папу дежурить возле тебя всю ночь!». В ответ, естественно, младенец восхитительно и восхищенно гукает.
Так или иначе, это не самый удобный момент для «леди вон там», чтобы привлечь внимание к ребенку как возможности для матери отвлечься, избегнуть внутренней тревоги, не рефлектировать. Мать поднимает взгляд и говорит: «Он нормально сейчас выглядит, да? Совсем другой ребенок». Терапевт говорит: «У вас была бурная ночь». Пациентка вздыхает облегченно и соглашается: «Да, это точно». Затем она продолжает жаловаться, что муж был неповоротлив или утешал ее, или говорит, какое замечательное или ужасное было лекарство, которое ей дала мать. И так далее.
Как увлекательные демонстрации, подобные сессии могут открыть аналитику интригующие элементы конфликтного материнского поведения, на которое пациентка ранее ссылалась как релевантное ее взаимодействиям с собственной матерью. Мой опыт показывает, что время работы с такими наблюдениями и переносом обычно наступает позднее.
Случай 1
Г-жа Е., мать четырехмесячного малыша, опоздала на аналитическую сессию. Она находилась на лечении в течение трех лет из-за хронических проблем в браке. Держа на руках спящего ребенка, измотанная, она объяснила, что няня заболела в тот день и не пришла. Запыхавшись, она плюхнулась на кушетку, держа ребенка на коленях. Ребенок пошевелился, открыл глаза и очаровательно ей улыбнулся. Затем, увидев незнакомое место (и, как я думаю, почувствовав напряженность ее тела), начал хныкать.
«Я постараюсь его покормить. Так я, может быть, смогу поговорить с вами, потому что есть кое-что, о чем я действительно хочу поговорить. Где мне сесть — на кушетку или в кресло?». Она очень нервничала и волновалась. «Где угодно», — сказала я. (Когда большую часть времени я занимаюсь анализом, то продолжаю сидеть в моем аналитическом кресле, потому что так я могу сидеть и лицом к терапевтическому креслу, хотя и на большем расстоянии от пациента.)
Направляясь к терапевтическому креслу, г-жа Е. сказала: «Мне просто нужно сесть здесь. Надеюсь, Вы не против. Я не могу даже представить, как я буду кормить ребенка сидя на кушетке. Я хочу держать это в стороне от анализа. (Она засмеялась.) Я не хочу это смешивать. Это не о кормлении грудью. Мне это не причиняет неудобств». И действительно, она села в кресло, открыла холщовую сумку, затем достала и, подложив полиэтилен, разложила на коленях огромное полотенце, которое закрыло подлокотники кресла и свесилось до пола. В комнате стало уютно, и она умело покормила своего маленького мальчика, нежно придерживая его. Он отрыгнул, и она закудахтала и вытерла его другим полотенцем. Когда она закончила, она вытерла грудь еще одним полотенцем. Она делала все это последовательно, спокойно и с удовольствием. Она больше не комментировала «беспорядок» на кушетке или сложной ритуал с полотенцами, который, как я предполагаю, возник четыре месяца назад с началом кормления. Мы обменялись несколькими словами о том, как ей нравится кормить грудью, и я напомнила ей, как она раньше об этом беспокоилась. Она согласилась, не развивая мысль о том, что же ее беспокоило ранее.
Затем г-жа Е. сказала мне то, что планировала сказать в тот день: как ее мать настаивала на покупке новых полиэтиленовых покрывал на мебель в гостиной. «Я не знаю зачем, нам это не нужно. Она думает, это подарок. Я ненавижу любые покрывала на мебели! Я верю в детей, творящих беспорядок. Им необходимо веселиться, и мы с Томом приглядываем за малышом. Я это всегда говорила. Определенно, в этом я не буду на нее похожа — она закрывала любой кусочек мебели, когда я была ребенком, чтобы я вдруг чего-нибудь не испачкала! Здесь я хочу решительно воспротивиться и подумать, как ей противостоять. Это мой дом, я теперь мать и буду делать то, что захочу, благодаря Вам».
Я думаю, что читатель легко заметит в этом эпизоде глубокое влияние брезгливой внутренней матери пациентки, активно выражаемое в разыгрывании с полотенцами и сопровождающееся в ходе сессии подчеркнутым ударением на «здесь и сейчас», которое обычно делают молодые матери-пациентки, и ее желание получить совет или взаимодействие о реальном диалоге с матерью, чтобы «решительно воспротивится». Можно также отметить, что осторожное напоминание о прежде выражаемом ею страхе перед кормления грудью не вызвало готовность ассоциировать. Это, возможно, привело бы к регрессии матери в отношении аналитика, однако она предпочла взаимодействие с «переходным объектом» — младенцем. Направление ее мысли привело нас к настоящей активной сцене (предположительно) анальной борьбы между матерью пациентки и самой пациенткой как дочерью.
БОЛЕЕ ПОЗДНИЕ ЭТАПЫ МАТЕРИНСТВА
Рассмотрим ряд открытий, относящихся к начальной стадии осознания интернализованной матери пациентки и ставших частью аналитического процесса во время более зрелого материнства, когда способности женщины к самоанализу часто более явны, чем в предыдущем примере. (Я хотела бы отметить, что при попытке выбрать, сократить и представить материал, относящийся только к моей теме, были приглушены синкопированные ритмы анализа. Эта проблема неизменно возникает при попытке представить актуальный эпизод и в то же время передать реконструкцию, в которой используется понимание, по крохам собранное из различных периодов до и после этого эпизода.)
Случай 2
Г-жа Т., 34 года, замужем, учительница, мать 5-летней дочери, проходила анализ второй год и рассказала следующий сон: «Я вижу большую деревянную куклу, блестящую, раскрашенную красными и зелеными красками, с косынкой «babushka» на голове и шалью. Я понимаю, что это русская кукла. Я беру ее, и она распадается на две части, и оттуда появляется кукла поменьше, идентичная, а затем из ее нижней части (это странно) появляется на самом деле маленькая кукла. Это все. О, я вспомнила, что мне было приятно и в то же время как-то неловко; я добавила это, потому что Вы спросите меня, были ли у меня какие-либо чувства в этом сне».
Ассоциации вели к русским куклам, которых г-жа Т. и ее дочь Алисия видели в магазине игрушек. Она сказала Алисии, что у нее в детстве никогда не было кукол. Пятилетняя девочка была зачарована историей «бедной мамочки», захотела куклу, и мать ее купила. Г-жа Т. рассказала о моментальном сознательном ощущении, что она отомстила своей «скупой» матери. Она также заметила, что гордилась одобрением Алисии: «Я не могу поверить, что это так: я превратила ее в мать, которую всегда хотела, — кто бы одобрил мой подарок, играл с ним и сказал спасибо! Мне надо покончить с этим!». Пациентка засмеялась.
Они пошли домой, общаясь. Сначала г-жа Т. была довольна, что ребенку нравится игрушка, но через какое-то время ей постепенно стало надоедать и «сводить с ума» то, что Алисия ставила куклы одну в другую, вынимала одну из другой, открывала и закрывала их. После ужина, пока мужа не было дома, г-жа Т. попыталась проверить в гостиной экзаменационную работу своего ученика; она не могла сконцентрироваться из-за клацанья частей куклы и того, что маленькая девочка ритмично повторяла: «Вложил-свой-палец-и-вынул-сливу!». Алисия смеялась и начинала все сначала, полностью поглощенная игрой. Наконец г-жа Т., выведенная из себя, отобрала игрушку, раздраженно подняла ребенка и «отправила в кровать» ровно в 19.00 (обычное время для Алисии идти спать). Г-жа Т. торопливо прочитала ей сказку, с трудом дождавшись момента, когда можно будет спуститься вниз и продолжить заниматься заданием для школы. Алисия покорно заснула. Мать понимала, что девочка боится, как бы гнев матери не вышел из-под контроля.
«Я чувствовала, что должна избавиться от нее, но вынуждена была ее оставить», — объяснила г-жа Т. «Я выбросила куклу в мусорное ведро. Когда я остыла, то вынула ее из ведра до того, как Алисия проснулась утром. Ничего с куклой не случилось, но я была довольно злая — гораздо злее, чем когда-либо с Алисией. Я чувствовала, что она злоупотребила тем, что я купила ей куклу. Я чувствовала, что она меня оскорбила».
Сейчас, на кушетке, г-жа Т. дала волю своей ярости. Ее гневные ассоциации привели к «открыванию и закрыванию» и к тому, что ее дочь пела слова из «Маленький Джек Хонер» 3) (отца Алисии звали Джек; возможно, девочка переживала полную радости сексуальную фантазию по мере того, как в почти мастурбационной манере играла с куклами, однако в то время это было далеко от сознательного внимания пациентки). Слова «сидя в углу» заставили г-жу Т. подумать о наказании в детстве за плохое поведение. Мысль о «злоупотреблении» пришла потом: «Боже, это то, что мать называла мастурбацией. Именно это происходит? Я не в это могу поверить. Я слишком опытная, чтобы чувствовать вину из-за этого! И все из-за дочери и куклы, у которой внутри другие куклы?». Она опять разозлилась (на этот раз в переносе на меня) из-за борьбы против искушения поиграть со словами и идеями, которые могут завести на запретную территорию.
В течение последующих месяцев мы реконструировали сцену между г-жой Т. и Алисией, т.е. внезапный всплеск ярости на Алисию при основном желании «выбросить оскорбителя» (Алисия была репрезентацией самости (self-representation) плохой, сексуальной девочки), изгоняя куклу, выбрасывая ее (вместо ребенка) в ведро или «отправив» Алисию в кровать. За этим следовали репаративные, аннулирующие действия: чтение рассказа и извлечение куклы из ведра. Вероятно, подобная сцена часто происходила между маленькой г-жой Т. и ее собственной матерью и сейчас повторилась в следующем поколении. Г-жа Т. всегда была очень сдержанной в проявлении своих аффектов и в отношениях с ребенком. Ранее она считала, что порядок является аспектом ее идентификации с собственной строгой матерью. Сейчас ей показалось, что, возможно, даже ее мать, как и сама г-жа Т., боролась против запретных удовольствий. История с образом русской куклы стала более сложной, указывая на взаимосвязанные, идентификационные слои родительского запрета, касавшегося как неприемлемых импульсов, так и живости.
Г-жа Т. была единственным ребенком пожилых родителей. Они были степенны и религиозны. Ее желанием в лечении было научиться не давить на своих детей так, как давила на нее собственная мать. Г-жа Т. имела депрессивный характер, была добросовестной, надежной и доброй, но с ограниченной способностью получать удовольствие. По совету подруги терапевта, в которой ее ошеломляла и восхищала беззаботность, она решила потратить часть наследства, оставшегося после смерти родителей, на психоанализ. Г-жа Т. интернализовала узкие границы своей ригидной матери, у которой было особенно мало времени и сочувствия к игре. По целому ряду причин жизнь была слишком суровой. Это был первый пласт ее истории.
Пациентка начала лечение, когда Алисии было три года. Она наняла добрую, снисходительную ямайскую няню, чье влияние, как мы позже обнаружили, должно было помочь сохранить способность девочки к удовольствию, потому что у г-жи Т. были серьезные сомнения в наличии этой способности у нее самой, хотя теоретически она знала, что «это было чем-то хорошим». К тому времени, когда сон о русской кукле был представлен в анализе, пациентка сформировала устойчивый перенос на меня как дисциплинирующую, беспокоящуюся о «потерянном времени» и ожидающую «результатов» мать. В представленной сессии читатель заметит, что перенос принял противоположный оборот по направлению ко мне как чувственному искусителю, подбивающему к игре. Казалось, что г-жа Т. стыдилась своих собственных детских желаний. Она сама была прежде всего «учительницей». Мы многое поняли о ее сильном детском желании быть (преждевременно) взрослой — на одном уровне, для того чтобы порадовать свою правильную, неиграющую мать-белоручку, а на другом, более скрытом уровне — чтобы реализовать свои стремления включиться в качестве третьей равноправной стороны в размеренные взрослые отношения пожилой родительской пары. В материале сессии можно заметить намеки на возможную скрытую эдипову ситуацию.
Однажды г-жа Т. случайно обронила, что родители всегда оставляли ее дома во время своих «ежемесячных визитов в город, чтобы поужинать, сходить на концерт, в оперу или на балет». Это признание застало меня врасплох. Я задавалась вопросом о скрытых сторонах матери, явно не одобряющей детскую игру как «пустую трату времени», и в то же время — завсегдатая оперного театра, царства высоких эмоций и страсти, где многие сюжеты и действия так глупы игривы и нереальны, как только можно себе представить! Сон о русской кукле был введен в анализ вскоре после того, как появился этот намек на заторможенную игривость матери. Это символизировало испытанное пациенткой ощущение снятия внешних слоев с *образа* ее матери, взгляд на нее изнутри и «с основания».
В другой раз, все еще размышляя над образом куклы, г-жа Т. сказала: «Я так сильно хочу не быть похожей на мать. Но я не могу. мать точно так же злилась, как я злюсь на Алисию. Она была такой жесткой, такой негибкой. просто деревянной. Может быть, это еще одно значение «деревянной куклы?». Я не знаю, что тяжелее: показать Вам свои чувства, или показать ей мои чувства, или показать Алисии, что я вышла из себя. Я встревожена. Я ненавижу, когда я так взволнована. Это из-за вас и из-за этого чертова анализа я выхожу из себя. Я беспокоюсь и дергаюсь. Мать говорила: «Ты можешь посидеть спокойно!?»».
Я комментировала, как она нервничает из-за того, что она не деревянная, не такая деревянная кукла, как ее мать. «Я не могу поверить, что мне так тяжело быть наполненной чувствами», — отвечала г-жа Т. «Я раздражаюсь. Как будто вы иногда моя мать, а я — как смущенная маленькая девочка. Однако мне кажется, я нахожу у моей матери гораздо больше чувств, чем предполагала. Под каждым слоем скрываются другие слои: вот я как бы внутри Вас, и вот я внутри матери, и вот Алисия внутри меня».
Эта пациентка явно начала знакомиться с измерениями строгости и игры и со сложными интернализациями, которые они представляли в ее характере. В свою очередь, они представляли ее мать вместе с ней и наполняли как ее собственное материнство, так и ее установки в аналитическом материнском переносе.
МАТЬ, ЗАБОТЯЩАЯСЯ О МАТЕРИ
Случай 3
Данный пример взят из начальной стадии лечения 61-летней женщины, г-жи Н., матери взрослых детей, которая вскоре после начала терапии столкнулась с неожиданным опытом: ее 92-летняя мать внезапно заболела. Ухаживая за нею, г-жа Н. пережила инсайт, открыв, что «встроена в образ» своей матери. Данный эпизод сам по себе развивает момент инсайта. Частично благодаря интересу, связанному с этим переживанием, г-жа Н. позднее решила начать анализ, и процесс последовательной проработки углубил ее первоначальное потрясающее открытие.
Г-жа Н. была громкой, оживленной, практичной, прямой женщиной без всяких глупостей, работала волонтером — помощником медсестер. Она пришла в лечение из-за умеренной, но хронической депрессии, начавшейся после того, как выросли ее дети, и ее развода. Ее собственная мать, г-жа Ф. — мягкая, мечтательная, хрупкая женщина, все еще увлекающаяся чтением романов, изо всех сил старалась оставаться физически активной и стремилась сохранить независимость в своей собственной квартире с котом. Г-жа Н. и г-жа Ф. уважали друг друга.
За несколько дней до сессии, которую я опишу, мать г-жи Н. набрала телефон 911, так как упала и сломала шейку бедра. Г-же Ф. провели неотложную пересадку шейки бедра, и она пошла было на поправку. Но затем случился сердечный приступ. Г-жа Н. поехала в больницу и провела там несколько дней и ночей, предшествующих нашей сессии. Она выглядела утомленной. Она рассказала мне, как ее «бедная маленькая мама» сначала храбрилась, «болтала» с врачами, «вся наполненная надеждой», была объектом восхищения и изумления среди персонала отделения неотложной помощи, которые «считали, что она очень мила». Затем пациентка начала плакать. Она извинилась, сказав, что это на нее непохоже.
«Самым мучительным был момент, когда ей дали какое-то успокоительное после операции», — продолжала г-жа Н. Лицо пациентки выражало страдание, она вытирала глаза. «Моя мать плакала и цеплялась за меня, как младенец, крича, что она сходит с ума и что она умрет, она громко вопила, что не хочет там оставаться. Она ругала медсестер! Я даже не подозревала, что она знает такие слова. Она неистовствовала, говорила бессвязно, молотила руками, и ее пришлось привязать к кровати. Я никогда раньше ее такой не видела; она такая женственная, и утонченная, и тихая. Она никогда бы так себя не повела. Она почувствовала бы себя такой униженной, если бы узнала об этом. Она на самом деле знает, я думаю. Она меня унизила. Я себя ненавижу за то, что говорю подобное».
Пациентка долго плакала. Я думала о том, какой утонченной маленькой куклой представлялась ей мать даже в девяносто два года — но, возможно, особенно в девяносто два, если она была дряблой и бледной, с хрупкими костями? Я только узнавала г-жу Н. Она многое перенесла в своей жизни, прошла огонь и воду. Она представлялась мне стойкой, как непотопляемый галеон, который уверенно плывет в высоких волнах, несмотря на аварии и ремонт. Она часто вставляла ругательства в разговоре. Я думала о том, почему представляю ее в этом морском образе и как это вплетается в мои личные жизненные переживания. Я представляла ее мать под действием токсичного лекарства, ругающуюся, «как матрос», — совсем как моя пациентка. Я задавалась вопросом, почему г-жу Н. так унизила расторможенность ее матери, почему она так явно была не в состоянии испытывать эмпатию по отношению к ней, несмотря на то, что сама хвастала отсутствием «женственных» манер. Я с удивлением наблюдала, как высоко она ценит налет утонченности в изысканных манерах матери. Я чувствовала, что не хочу помешать ей плакать. Мне казалось, что это был, возможно, первый раз, когда она ощущала себя достаточно спокойно, чтобы уловить и внимательно изучить свои чувства.
Вскоре г-жа Н. начала мне рассказывать сон, который приснился ей предыдущей ночью. Бледная, ангельская девочка лежала одна в своей кроватке. У нее были светлые волосы, как нимб. Возможно, г-жа Н. видела подобного младенца в отделении для новорожденных в больнице, где она работала. И это все. Затем ее ассоциации привели к случайному воспоминанию о каком-то событии, и это удивило ее, потому что она не думала на эту тему уже много лет. «Зачем я Вам это рассказываю?» — поинтересовалась она. Затем всплыла следующая история.
Когда пациентке было около трех лет, ночью она с родителями попала в ужасную автодорожную аварию. За рулем была ее мать. Г-жа Н. спала на заднем сидении, когда машина внезапно сильно ударилась об ограждение вдоль дороги. Чудом ее не поранило, но родители пострадали, и их отправили в больницу. Она сказала: «Я очень растерялась. У меня не было ни малейшего представления, где я нахожусь и что случилось, но полицейские были милы, дали мне чего-то поесть и показали полицейский участок, пока я не приехала моя тетя и не забрала меня. Возможно, они также отвезли меня в больницу. Я думаю, медсестры были милы. С моими родителями было все в порядке. Они сказали, какое облегчение они почувствовали, потеряв лишь груду металла».
Г-жа Н. улыбнулась, все еще вопросительно глядя на меня. Меня потрясла эта история, а в особенности то, в какой веселой и разбитной манере она была рассказана, с акцентом на том, какие замечательные были полицейские и медсестры. Зная, что пациентка не в том же эмоциональном состоянии, что я, я все-таки сказала: «Это, должно быть, ужасно». «Да», — согласилась она. — Это было ужасно — попасть в аварию». Я поняла, что в этом замечании не было искренности, и она проявляет вежливость по отношению ко мне. Она продолжала: «Я была очень милым и доверчивым ребенком. Вы не поверите, что когда-то я была такой милой! Они сказали, что я даже не плакала. Я просто болтала и знала, что все будет хорошо. Я тоже была права».
Я отметила, что ее детское бесстрашие в той истории — например, то, как она отнеслась к помощи полицейских, — очень похоже на реакцию ее матери в палате отделения неотложной помощи, когда ее только доставили в больницу, где она храбрилась и «болтала», вызывая восхищение персонала. Пациентка была заинтригована сходством, которое так удивительно всплыло, и почувствовала, что это дает ответ на ее вопрос, почему этот сон приснился именно сейчас. «Я раньше никогда не думала о том, что так похожа на мать. Но это интересно».
Г-жа Н. добавила, что это воспоминание — еще один способ сказать самой себе: открытия еще предстоят, и «путешествие внутрь» может быть столь же опасным, как и поездка по скоростной трассе. Я осталась размышлять над захватывающим дух сходством между пациенткой — ребенком и ее описанием нынешних характеристик личности матери. Я чувствовала себя просветленной, зная о реактивных образованиях ее матери, высвобожденных в результате действия на защиты Эго успокоительных препаратов. Я думала о том, что пациентка доверилась мне и позволила взглянуть на психоисторию ее внутреннего мира, включая и ту тщательно скрываемую материнскую идентификацию с деликатностью, которая, я предполагаю, могла бы сохраниться благодаря напряженным усилиям с ее стороны, если бы выдержала испытание и была развита далее. За долгие годы эта идентификация претерпела радикальные изменения. Собственный внутренний образ своей хрупкости был для пациентки шоком, хотя и приятным, после шестидесяти одного года, в течение которых она воспринимала себя в основном жесткой и сильной.
ОБСУЖДЕНИЕ
Названия многих книг указывают на признанную драму в идентификации девочки со своим материнским объектом: «Женщина, давшая матери жизнь: семь стадий изменений в жизни женщины» (Chernin, 1998), «Рождение матери: как переживания материнства изменят вас навсегда» (Stern & Braunschweiler-Stern, 1998) и «Репродукция материнства: психоанализ и социология гендера» (Chodorow, 1978). Несмотря на то, что авторы высказывают разные точки зрения, названия книг говорят нам о том, что фантазии и психические процессы, связанные с материнством, фиксируются многими наблюдателями как повторяющийся паттерн взрослого, который «дает жизнь» ребенку, который, в свою очередь, «дает жизнь» взрослому, и так до бесконечности. Во введении к своей книге Чернин использовала цитату из Юнга: «Каждая мать содержит в себе свою дочь и каждая дочь — свою мать, и каждая женщина продолжается назад, в своей матери, и вперед, в своей дочери». Это является метафорическим признанием психологической системы проекции, интроекции, репроекции и реинтроекции определенных бессознательно инкорпорированных и сымитированных элементов матери/другого («m/other»), будь они в теле или сознании. Такие интернализации поддаются осознанию, особенно когда следующее поколение проходит определенные вехи в жизненном цикле.
Представленные мной случаи содержат эпизоды, которые можно разместить вдоль жизненной траектории. Каждый раз, когда наступает жизненный кризис или возникает новый человек или ситуация, как отмечал Х. Левальд (H. Loewald, 1960), мы встречаемся с «призраками» из нашего прошлого, которые ищут возможность снова воплотиться в жизнь. Женщина неизбежно будет внутренне переживать «вспомнившееся настоящее» (говоря языком когнитивной науки), характерные действия и отношение первых опекунов, поскольку они оставили в ней свой след. В каждом анализе пациент обнаруживает как явную, так и скрытую веру в то, что манера поведения его родителей все еще является золотым стандартом, даже если жизненный опыт говорит о другом. Когда подобное случается, присутствие «призрака» становится отчетливым и может накладываться на современную версию личности. В периоды таких значительных событий, как беременность, роды и уход за ребенком, — все это когда-то делала мать женщины с ней и для нее — эти жизненно-идентичные отрывки несут наиболее глубокий отпечаток матери. Болезнь и смерть матери — еще один период интенсификации интернализаций.
Я считаю, что биологически обусловленные элементы в жизни женщины, такие как зрелость форм тела, менструация, беременность, рождение ребенка и менопауза несут в себе наиболее сознательные и в то же время наиболее бессознательные могущественные маркеры психологических идентификаций с матерью. Я понимаю, что современный читатель-феминист может увидеть в моих рассуждениях «эссенциализм», т.е. преувеличение роли биологических законов в жизни женщины. Я считаю, однако, что существует убедительный аргумент против применения ярлыка «эссенциалистский» в этом случае. Я согласна, что способность женщины рожать и другие аспекты ее физиологического склада не обязательно предрасполагают ее к первичному мазохизму, как заявила Х. Дойч в 1945 г. Это утверждение не подтверждается клиническим опытом и является клеветой, навязывающей женщинам «неизбежную» биологию. Этот вид мышления является «эссенциалистским» (Chodorow, 1996).
Писатели-феминистки, такие как Чодороу, все же зашли в тупик в вопросе о связи между женской анатомией и физиологией и формирующимся миром женщин, и я хотела бы найти выход из него. Наблюдение за клиническими проявлениями и теоретическими описаниями моментов вынужденного подобия между биологически обусловленным опытом матери и дочери не требует обращения к эссенциализму. В моем понимании, подобное наблюдение становится лишь психологическим исходным пунктом, с которого начинается дискуссия о психологической силе интернализации. Подобные клинические проявления и теоретические описания сами по себе не являются основным предметом наших рассуждений. Их следует рассматривать в динамике, а не в статике. Последующие внутренние реакции на эти явления, достигая сознания, могут изменяться и трансформироваться, принимая почти неузнаваемые формы, как в случае г-жи Н. Не каждый аспект характеристик матери или регуляторного взаимодействия, которое было интернализовано, необходим или доступен в данный момент. Стоит также вспомнить слова Шафера о том, что «интернализация — это вопрос меры» (Shafer, 1968, р.14), и степень стабильности ее организации варьируется. Представляя эти три случая, я попыталась продемонстрировать различные реакции на реэкстернализацию давней интернализации и ощущение возможности нового понимания различных этапов жизненного цикла, на которых мать и дочь вновь открывают свою внутреннюю близость.
Рассуждая о ранних этапах материнства, Стерн и Брушвайлер-Стерн также указали на отсутствие детальных отчетов о внутреннем мире молодой матери, особенно отчетов, представленных самими женщинами. Эти авторы считают, что отсутствие данных связано с такими факторами: (1) несовершенством постфрейдистской теории, существовавшей до их собственных открытий; своей книгой для женщин-неспециалистов (злоупотребляя упрощением в угоду потребителю) они обещают заполнить пустоту, вызванную «странным безмолвием» «специалистов в области здравоохранения и общества в целом», которые «не уделили должного внимания этому интимному психологическому опыту» (Stern & Braunschweiler-Stern, 1998, р.18), и (2) вниманием феминисток, изучавших психологию женщины, прежде всего к «потребности в равенстве. [на] рабочем месте, в спорте, политике, а не к проблемной области деторождения» (р.17).
Я считаю уместным наблюдение Стерна и Брушвайлер-Стерн о том, «как редко. подобный опыт описывался матерями, проходящими этот процесс» (р.17). Хотя удивительно, что в другом месте Стерн охарактеризовал эту «констелляцию материнства» как всецело «новое» и «уникальное» состояние, потому что, как он говорит, оно приводит в действие «дискурс матери со своей собственной матерью, особенно, с ее собственной матерью-как-матерью-для-нее-как-ребенка; ее дискурс с собой, особенно, с собой-как-матерью; ее дискурс со своим ребенком» (Stern, 1995, р.172). Но эти внутренние «дискурсы», как в то же время утверждает сам Стерн, репрезентируют психодинамическое развитие непрерывной внутренней эволюции матери и дочери. Следовательно, утверждение о том, что они являются полностью «новыми», содержит в себе противоречие.
Стерн добавляет, что «констелляция материнства» отодвигает на задний план «эдипальную триаду мать — мать матери — отец матери и новую версию этой триады мать — отец — ребенок» (р.172). Это утверждение также не гарантирует «нового» понимания, поскольку психоаналитические работы со времен Дойч (Deutsch, 1945) в рассуждениях о материнстве традиционно подчеркивали примат отношений мать-дочь. Стерн и Брушвайлер-Стерн полагают, что женщина «вырабатывает отношение, фундаментально отличное от предыдущего, и вступает в мир опыта, недоступного не-матерям» (Stern & Braunschweiler-Stern, 1998, р.5). Это также кажется преувеличением. Сестры, например, часто близко идентифицируются друг с другом в переживании родов и родительском опыте. Старшие сестры-подростки часто присматривают за крошечными младенцами вместо сокрушенных матерей. Этот «материнский» опыт во многих отношениях родственен опыту рождения собственного ребенка. Еще никому не удалось улучшить предложенную Винникоттом (Winnicott, 1956) модель, описывающую и обозначающую эту стадию как «первичную материнскую озабоченность».
Обзор случая 1
Переводя наблюдения Стерна на язык конвенциональных аналитических понятий, можно отметить, что они перекликаются с идеей возможности защитного расщепления в функциональном Эго, временного или более устойчивого (Freud, 1938). Случай г-жи Е., например, служит доказательством действия этого расщепления как защиты: она кормила ребенка, сидя в кресле в офисе, фактически покрытая полиэтиленовым тентом, и в то же время порицала свою мать за то, что она покрывала обивку полиэтиленом, чтобы удержать беспорядок подальше от себя, и клялась, что она никогда так не будет делать! Она определенно вела внутренний диалог со своей интернализованной матерью, в то же время говоря со мной о себе и беспокоясь о том, хорошо ли сейчас ребенку. Аналитик в такой момент отделяется от желанной, полностью хорошей и восхищающейся матери, одного из аспектов архаичной матери. В явном виде психика пациентки (по понятным причинам) в большой степени была занята взаимодействием с младенцем, в то время как в офисе было разыграно бессознательное, интерактивное представление ее детского опыта с собственной матерью.
Бенедек (Bendek, 1959) и другие обсуждали эту вновь появляющуюся возможность обратиться к аспектам материнских отношений. Балинт (Balint, 1949), а затем и Бенедек ввели в употребление понятие «симбиоз», используя его более органично, чем это делала в 50-х-60-х гг. Маргарет Малер (Mahler, 1952, 1968), для которой он было лишь метафорой взаимоотношений (Moore & Fine, 1990). Бенедек чувствовала, что на ранних этапах материнства мать связана со своим ребенком и что происходит внутренняя реактивация изначально симбиотических отношений с интернализованной матерью. Г-жа Е. решительно утверждала сознательную деидентификацию со своей матерью, говорила о желании быть совершенно другой, но анализ обнаружил непрочность этих отчаянно возводимых барьеров.
E. Левальд правильно заметила, что «с появлением в комнате младенца терапия перестает быть событием между двумя людьми, каким она была до этого момента» (E. Loewald, 1982, р.394; курсив в оригинале. — Р.Б.). Ребенок становится как активатором бессознательного процесса у матери, так и препятствием на пути интеграции, возможно, из-за ассоциированной бессознательной тревоги. E. Левальд указала на сходство сильной привязанности ребенка к переходному объекту и привязанности молодой матери к своему ребенку. «Это промежуточный этап в развитии ребенком объектных отношений. Мать в течение первых месяцев жизни младенца также обычно совершает переход от «внутреннего» к «внешнему» восприятию его реальности» (р.398). Вышеприведенное описание данной стадии существования матери, как и мои собственные наблюдения, служат подтверждением предположения Бенедек о «раскручивающихся по спирали межличностных процессах» на ранних этапах материнства. Схематически воспринимаемое, вызывающее восхищение или воспринимаемое некритически, «защищающее от всего» присутствие аналитика или терапевта дает пациентке ощущение благотворного постоянства и позволяет успокоить внутренние волнения. Пациентка впадает в такую стремительную регрессию, что вынуждена оставаться в «здесь и сейчас», поскольку ее чувства еще не находят вербального выражения.
Обзор случая 2
Г-жа Т. была более зрелой в своем материнстве. Неоспоримо, что мы находим ее на этапе работы над возрастающей идентификацией с матерью. Она продемонстрировала способность вовлекаться в аналитический процесс и переносить свои конфликты на взаимодействие с аналитиком. Мы видим противостояние запретных желаний и строгих запретов. Пациентка реэкстернализировала свою интернализованную мать в кабинете аналитика. Этот процесс черпал энергию в возникших в это время конфликтах с ее дочерью Алисией. Была бы у г-жи Т. такое торможение в проработке конфликтов, если бы у нее не было ребенка? Возможно. Я считаю, что конфликты так или иначе обнаружились бы, возможно, в других формах, в ситуациях близости с теми, кто мог символизировать для нее детей, — с людьми, которых пациентка воспринимала как нуждающихся, зависящих от нее и ищущих ее помощи.
Настойчивость в проработке конфликтов, конечно же, варьируется у разных пациенток и зависит от толерантности их окружения и/или от того, насколько эти конфликты противоречат требованиям, предъявляемым пациентками к самим себе. Подобные проблемы могли бы обнаружиться, например, в отношениях г-жи Т. с учениками в школе. Но стремительность реактиваций и желание выработать лучший путь были приведены в движение ее амбициями по отношению к дочери как своей реактивированной самости, а также ее собственной амбициозной матерью внутри нее.
Образ русских кукол кажется мне поэтическим выражением интуитивного знания об интернализации. Сон г-жи Т. о кукле особенно подходит к моей теме о важности взаимопереплетенной вещественности (interwoven physicality) в интерактивной драме последовательных интернализаций между девочкой и ее матерью. Анализ переживаний г-жи Т., связанных с куклой ее дочери, показал следующее: желание исследовать руками внешнюю поверхность матери и ее загадочное внутренне пространство; всемогущее желание обладать физической силой, позволяющей разобрать мать на части и вновь собрать ее; аффективное господство симбиотической фантазии разделения и объединения. Эти темы нашли выражение в конкретных действиях Алисии, которая разбирала и собирала куклу, повторяя стишок: «Вложил-свой-палец-и-вынул-сливу!». Подобное поведение наводит на мысль о тайной фантазии: поиске внутри тела чего-то, что доставляет удовольствие, что скрыто от взглядов и запрещено, но вполне пригодно к употреблению.
Детская генитальная мастурбация, откровенно экстернализированная дочерью эдипального возраста, была фокусом чувства вины г-жи Т. в этой сессии. Воспоминание о стыде, вызванном ее собственной мастурбацией, и реакциях ее родителей стали доступны для проработки в переносе благодаря включению аналитика в строгий родительский образ и использованию в сессии ассоциативной вербальной игры, позволившей выразить столкновение пациентки с удовольствием от мастурбации. Желание г-жи Т. противостоять этому явлению и преодолеть торможения мотивировалось также стремлением освободить собственное ощущение удовольствия, тем самым освободив удовольствия своего ребенка. Телесное удовольствие было частью того, что г-жа Т. желала для своего ребенка и, косвенно, для себя.
Даже в этом кратком эпизоде можно заметить, как подобный материнский идеал или идеал Супер-Эго (Blum, 1976) может оказываться солипсистским идеалом, связанным с абстрактным представлением об идеальной матери. В анализе часто можно заметить подобные бессознательные желания матери предыдущего поколения. Г-жа Т. вспоминает свою мать как неигривую, однако парадоксальным образом обнаруживается страсть матери к опере, указывающая на параллельно существующие, скрытые позитивные чувства по отношению к игре. Реакция матери на игру ребенка с матрешкой свидетельствует о торможении телесного удовольствия в трех поколениях.
Визуальная форма русских кукол также может служить выражением детского представления девочки о своем будущем теле — округлости груди и бедер и более узкой талии (Balsam, 1996). Алисия наглядно продемонстрировала свое восхищение и желание быть такой, как мать, и стать лучше матери. (Матрешка была куплена в контексте истории о том, что мать всегда хотела, но никогда не имела такой замечательной куклы.) Не удивительно, что в более позднем материале, возникшем в ходе развития этой темы в анализе, возникает и проблема физического сравнения «женщины-с-женщиной», и тема борьбы за превосходство, которую г-жа Т. вела с матерью и с дочерью. Внешний вид и фигура аналитика, особенно если аналитик — женщина, часто становятся промежуточным фокусом внимания при прояснении подобных отношений (Balsam, 1996). Таким образом, каждый физический компонент связи между дочерью и матерью становится предметом процесса интернализации, неся с собой интерпретацию установок субъекта, которые будут обнаруживаться и выражаться по мере возникновения специфических ситуаций в будущем.
Обзор случая 3
Наконец, в случае г-жи Н., ребенок становится не «отцом мужчины» (Вордсворт), а «матерью женщины». Инверсия ролей в дальнейшей жизни, кажется, воскрешается из глубин памяти для переработки раннего опыта и ранних интернализованных отношений с теми, кто первоначально ухаживал за ребенком. Турини и Менделл в обзоре литературы обозначили линии развития — с такого раннего возраста как восемнадцать месяцев — в поведении маленьких девочек, указывающие на зачатки установок заботы в отношении матери. Например, в игре, созданной, «чтобы утешить себя, когда мамы нет рядом», можно услышать, как маленькая девочка «говорит «мама» и «баба», качая и убаюкивая куклу» (Turini & Mendell, 1995, р.103). Далее, «превращение из утешаемой в утешителя служит примером интернализации и установления материнского поведения» (р.103). Турини и Менделл также отметили роль матери, которая помогает ребенку превращать ненависть в любовь, таким образом закладывая интерактивный фундамент для защитных функций Эго, таких как реактивное образование. История, на примере шестидесятилетней г-жи Н., показывает, насколько длительными являются последствия этих процессов.
Престарелая мать г-жи Н., г-жа Ф., кажется иной, совершенно не похожей на г-жу Н., которая считала себя противоположностью робкой, романтичной матери. Она очень любила мать и демонстрировала хорошо развитые способности заботиться о других: пациентка не ушла в сторону от проблем со здоровьем своей матери. Подобное ответственное, заботливое поведение было также присуще ей, когда она в течение многих лет помогала собственным детям. Мы имеем основания полагать, что ее мать была компетентным опекуном, и что способность к заботе связана с ранним опытом общения с матерью, которая теперь стала такой хрупкой. Можно заметить, что материнские и женские идентификации, участвующие в стабильных и надежных опекунских способностях пациентки, существуют отдельно от того, что она отвергала как «женские уловки». 4)
Притягательное и сдержанное женское поведение действительно составляло основу женственности матери г-жи Н. Интересная загадка: как г-жа Н., бесшабашная и многословная, сформировалась под влиянием г-жи Ф.? Что стало с потенциалом ее матери, которая была способна предложить своей дочери для интернализации «женственную» утонченность, так часто приносящую одобрение в обществе? Кризис в отделении неотложной помощи наводит на мысль о путях, ведущих к разгадке. История о шокирующей автомобильной аварии, возможное замешательство и ужас г-жи Н., неожиданная сепарация от пострадавших родителей, весь хаос той ночи указывает на роль травмы в судьбе потенциальных интернализаций.
Трехлетняя г-жа Н., судя по всему, в то время была способна использовать обаяние и соблазнительность маленькой девочки по отношению к отчужденным взрослым, полицейским и медсестрам. Это означает сильную имитацию этих аспектов матери. Ее очевидная дружественность в этих незрелых идентификациях была высоко адаптивной в то время. Однако в ее сегодняшнем сне ребенок в кроватке оказался безжизненным, хотя и был похож на «ангела». Упоминание о нимбе, возможно, указывало на смерть, витающую в воздухе; как в ночь аварии, так и сейчас, у постели матери. Мать «болтала ни о чем» в отделении неотложной помощи, как маленькая г-жа Н. в полицейском участке после аварии — веселая внешне, но одинокая и испуганная внутри, как «одинокий» ребенок в ее сне. Ярость матери в конце концов вылилась на тех же самых врачей и медсестер, которые называли ее «милой» в неотложном отделении!
Таким образом, для г-жи Н. смешались настоящее и прошлое. Возможно, эффекты ранней травмы обусловили то, что г-жа Н. стала гораздо более осторожна в проявлении своей веселой, приветливой, «женственной» самости. Необходимо знать гораздо больше, но уже сейчас возникает искушение задаться вопросом: не был ли образ агрессивной, ругающейся, как «моряк», женщины использован ею для того, чтобы отплатить матери за то, что она не смогла защитить ее в ночь аварии? Тайный гнев можно различить в ее взрослой бесцеремонности. Конечно, требуется более чем одно переживание, чтобы обнаружить разветвленную и устойчивую структуру в этих реактивных образованиях, наложивших четкий отпечаток на весь ее характер.
Удивительным открытием, которое г-жа Н. сделала тогда для себя и меня, стало то, насколько похожи на самом деле были они с матерью, что обнаружилось в моменты острого стресса, и особенно, как сильно их сходство в склонности к созданию реактивных образований. Более отчужденное заявление г-жи Н. о том, что она является полной противоположностью своей матери, было верным лишь отчасти. Г-жа Н. вновь обрела способность быть нежной и заботливой и освободилась от боязни, что, если она покажет свою нежность, мир увидит, насколько она уязвима, станет хаотично жестоким и похитит у нее драгоценную связь с любимой матерью.
Примечания
1) The Child is Father of the Man;
And I could wish my days to be
Bound each to each by natural piety…
But for those first affections,
Those shadowy recollections,
Which, be they what they may,
Are yet the fountain light of all our day,
Are yet a master light of all our seeing…
William Wordsworth, «Ode: Intimations of Immortality from Recollections of Early Childhood».
В тексте — подстрочный перевод. — Прим. научн. ред.
2) Гендер — род, социальный пол. — Прим. научн. ред.
3) «Little Jack Horner» — детская песенка. — Прим. научн. ред.
4) Такие данные, на мой взгляд, предостерегают нас от использования понятия «женственность» в построении теории, т.к. мы подвергаемся риску объединить слишком много женских качеств под зонтиком, могущем маскировать соответствующие оценочные суждения, какой следует быть женщине.